Юлия Кристева - Смерть в Византии
Она чутко прислушивалась ко всему, что имеет отношение к душе, чьей бы она ни была, и при этом хранила молчание, как мы с тобой. Ее любовь не сопровождалась чувством собственности и желанием настоять на своем. Женщина, никому не бывшая в тягость, даже своей дочери, наверняка попадет в рай. Ее отличала легкость во всем. Мои ночи нарушаются кошмарами и все же исполнены ощущения покоя: Кристина — крылышко, перышко, тростинка, вкрадчивая птичка, которая лишь коснулась нас троих — сестры, меня и папы. На самом деле это мы оказывали на нее давление, ведь она была нам опорой. Однако она давала нам понять, что довольствуется тем, что помогает нам двигаться вперед, не причиняя боли другим и не позволяя причинять боль себе, все делала с помощью ласки. «Я вас не высиживала, я дала вам крылья», — было ее девизом, при этом она ничуть не заносилась, только в уголках глаз и губ мелькал намек на ироническую улыбку — она как бы извинялась, что приходится говорить об этом и нарушать молчание.
Ее молчание — молчание нашей сообщницы — было лишь неким промежутком, никак не мешавшим нам поступать по-своему. Мне его будет не хватать. А может, это и есть извечное предназначение женщин, утерянное ими в пресловутой борьбе за равноправие, над которой ты знай себе посмеиваешься (и зря): служить почвой, точкой отсчета, порогом, трамплином, чем-то, что позволяет любимому — ребенку ли, мужчине — взлететь. От трамплина отталкиваются и забывают о нем — такой риск Кристина принимала без горечи жертвенности, в строгом, чутком молчании.
Я никогда не слышала, чтобы она говорила о себе, а уж тем более требовала, командовала. «Какое отсутствие такта!» — шептала она, поджав губы, когда кто-нибудь позволял себе это. На склоне лет мама принялась искать, но не родственников — после стольких лет и событий в России мало кто мог уцелеть, — а исторические документы о дореволюционной Москве: почтовые открытки, альбомы, хроники, различные свидетельства. Тот магнит, который притягивает меня, как и Себастьяна, к православию, манил и ее. Ностальгия моей матушки — женщины, как я уже говорила, образованной — выливалась в то, что она собрала небольшой архив. Аккуратно стоящие папки никому не мешали, в них было все о самом городе, о местонахождении дома, где жили Иван и Сара, о воздухе, которым они дышали там до того, как перебрались сюда.
Однажды — то ли по недосмотру, то ли в результате приступа враждебности, которые возникают между супругами, — папа отнес это сокровище на помойку, заявив потом, что якобы спутал его с рекламными проспектами. Мне не забыть того дня, когда Кристина обнаружила пропажу. Ее черные глаза внезапно стали пустыми, она надолго молча застыла перед своим мужем, это длилось вечность. Затем заперлась у себя в комнате и вышла оттуда лишь сутки спустя с покрасневшими от слез глазами. «Знаешь, дочка, никто не презирает иностранцев так, как презираем их мы, французы. Холодно, без угрызений совести, со спокойной душой. Мы ведь лучшие!» О, это недоброе «мы»! «Не забывай этого, обещаешь?» И все, больше ни звука.
До тех пор мне и в голову не приходило, что папа мог быть ксенофобом, русофобом или антисемитом, ведь он всю свою жизнь посвятил отношениям между народами — объездил весь мир, а однажды привез свое семейство в Санта-Барбару, чтобы служить Республике. Понимаешь? После того случая я уж и не знаю, что думать. Существует ненависть (назовем ее бессознательной), которую лучше не ворошить. Это было единственным эмоциональным взрывом моей матери, если можно так назвать уход в себя, в молчаливое порицание.
За те полтора десятка лет, которые я прожила отдельно от нее, покинув отчий дом, наши облеченные в куртуазную форму и растянутые по времени стычки не предвещали того, какое горе свалится на меня, когда ее не станет. Я ведь считала себя бережёной от горя после того, как отдала дань, отчаянию по смерти папы. Я была словно одета в броню. Тебе да и никому другому — не представить себе Стефани Делакур безутешно рыдающей, словно девочка-сирота! И тем не менее это так. Я плачу не на каком-то языке, я плачу без слов, вспоминая ее взгляд, ее одиночество и это молчание, ставшее мне колыбелью, отчизной. Мне вдруг становится ясно, как много существует на свете того, что мне уже не делать без нее. Ну например, некому будет послать фотографии, на которых мы с Джерри во время каникул. Эти снимки — где мы с ним будем, к примеру, среди роз, на пляже в Мартре или в дансинге в Пергола — никому другому не интересны. Только ей, а ее нет. Может, они будут интересны тебе? И много чего еще, менее личного, более серьезного, что я совершила, заботясь о сохранении достоинства, не зная, что то было ее достоинство, поскольку она направляла меня. Скажу тебе больше: без нее я способна вообще все забросить.
Не бойся: у меня есть Джерри, буду продолжать ради него, обещаю, ты непременно увидишь меня снова в Санта-Барбаре. Но другой. Я утратила чудесную птицу, чьи крылья несли меня. Храню молчание Кристины, вручаю его и тебе.
Стефани.
P.S.
Я медлила с отправкой этого мейла, думала, напишу еще, но нет: траур, тягостное состояние, лень.
Есть кое-что новенькое по поводу Себастьяна. Джерри, сын Глории, которого я нежно люблю и который всегда будет удерживать меня в Париже, нравится тебе это или нет, этот ребенок, которого окружающие зовут инвалидом, просто потрясает меня своими подвигами в области информатики. Теперь, когда он подрос, я обращаюсь к нему со всеми затруднениями, возникающими у меня — увы, нередко — с компьютером. Короче: шаг за шагом — потом объясню — Джерри сумел проникнуть в память ноутбука твоего дяди Себастьяна!!! Я сообщила ему несколько возможных тайных кодов, соответствующих датам, связанным с биографией Анны Комниной: дата рождения в 1083-м, встреча с Эбраром Паганом весной 1097-м, замужество осенью 1097-м, начало работы над «Алексиадой» в 1138-м, окончание в 1148-м. Так вот, подошло число 1097: Охридское озеро, Эбрар Паган, ну, ты знаешь… Но именно Джерри додумался до того, как войти сперва в компьютерную сеть университета Санта-Барбары, затем в сеть кафедры, а уж после — с этим подсказанным мною кодом — в персональный компьютер Себастьяна… Я даже не желаю знать, как все это умещается в его хорошенькой головке. Минуя подробности, сообщаю:
Первое: Себастьян жив и продолжает сочинять «Роман об Анне».
Второе: он идет по следам Эбрара Пагана, своего предка, вашего с ним предка, которым пожертвовала Анна ради государственных интересов.
Третье: менее чем через неделю он прибудет в Пюи-ан-Велэ. Такой вывод мне позволяет сделать его одержимость вопросами веры. Он создал свой собственный мир, полный фресок, церквей, соборов, ищет Святую Святых и неминуемо окажется у истоков крестовых походов, в «Salve Regina».
Не спрашивай пока более ни о чем. Позже все объясню. Лучше позаботься о том, чтобы за ним была установлена слежка и его можно было схватить на месте: Фулк Вейль смог бы помочь тебе в этом — связать тебя с французской полицией, у которой, говорят, дел невпроворот в связи с кризисом охранных структур в данный момент. Встречаемся в соборе в Пюи. Поторопимся. Обнимаю. До скорого!
VI
Не писать более ничего, что не вгоняет в отчаяние все виды «спешащих» людей.
Фридрих Ницше. «Утренняя звезда»Что им нужно? Найдена утопленница
Одно из двух: либо серийный убийца, так называемый Номер Восемь, был не кем иным, как г-ном Бесконечность, китайцем, к чему склоняется комиссар, либо кто-то пытался заставить нас в это поверить, но в таком случае этот кто-то знал Номера Восемь, то бишь г-на Бесконечность, как самого себя. Верилось с трудом… При нынешнем состоянии расследования Попов не мог отдать предпочтение ни одному из предположений.
Генетическая экспертиза дала весьма озадачивающие результаты. Хромосомы Фа Чан и китайскою г-на Бесконечность, оставившего следы, позволившие выделить ДНК, на последнем из своих посланий, написанном иероглифами, оказались поразительным образом одинаковыми — ученые собрали даже по этому поводу консилиум. Генетический код одного человеческого существа не совпадает ни с одним другим, разве что речь идет о клонах. Ничто, конечно, не мешало «Новому Пантеону» вступить в контакт с раэлистами[99] с целью клонировать кого-либо прямо под носом у комиссара, но в данном случае речь не шла о полной идентичности, к тому же обоим индивидам было под тридцать, ergo, они появились на свет задолго до успехов науки в данной области. Столь разительная генетическая схожесть давала повод думать, что утопленница и г-н Бесконечность были либо близкими родственниками, либо даже братом и сестрой-близнецами. А поскольку у мадемуазель Чан имелся лишь один известный брат — что не исключало наличия и других, но все же отчего бы не начать с законного? — г-н Бесконечность не мог быть никем иным, кроме как Сяо Чаном, ее братом-близнецом, математиком, орнитологом и антиглобалистом, то ли сумасшедшим, то ли наркоманом, недоступным по причине каникулярного времени.
