Лев Портной - 1812. Год Зверя. Приключения графа Воленского
Я быстро вернулся к «Волчьей долине», переступил порог и застыл, едва не выдав изумления. За ближайшим столом в компании с двумя субъектами, облаченный в партикулярное платье, сидел Егор Александрович Дурасов. Все трое вскинули головы и уставились на меня. Обжигающий холод разлился в моей груди, но тут же отпустил: я понял, что меня не узнали. Маскарад мосье Домерга служил исправно. А Дурасов и его подручные, вероятно, вскидывались каждый раз, как открывалась дверь, в надежде, что у очередного завсегдатая будет на лбу написано: шпион.
Я спохватился, что трачу время на эту троицу, хотя намеревался первым делом приметить, не произведет ли мое появление впечатление на кого-либо из других посетителей? Я надеялся, что сообщник мосье Домерга как- то выдаст себя, увидев неизвестного в знакомом парике. Если, конечно, сообщник был здесь.
Несколько ступенек вели вниз. Я спустился, осколки битой посуды хрустнули под ногами, мокрый, грязный пол заскрипел и зачавкал. Половые окинули меня сонными глазками и продолжили уборку. Хозяин за буфетной стойкой ленивыми движениями протирал стаканы. Кажется, он даже не взглянул на меня. А ведь кабатчик и половые должны были удивиться появлению незнакомца, вырядившегося в точности как прежний завсегдатай. Но они смотрели на меня без особого интереса. Либо предпочитали вообще ничему не удивляться, либо я что-то прозевал, отвлекшись на Дурасова и его компаньонов.
Несмотря на ранний час, дюжина посетителей, по виду — оборванцев, жались по полутемным углам. Многие спали, укутавшись в военные кафтаны, издавая громкий храп и беспокойное бормотание.
Один несчастный прижимал к груди забинтованную правую руку и раскачивался на скамье вперед-назад, словно внутри него работал маятник. Другие сидели неподвижно, хлопая глазами, будто боялись лишний раз напомнить о своем существовании.
В трактире царила духота, но даже те, кто не спал, кутались в кафтаны и поддевки, под которыми виднелось по несколько рубах и еще каких-то одежек. Они предпочитали сопреть, нежели быть обворованными своими же товарищами.
Я еще раз подивился тому, что француз Домерг осмеливался заходить в «Волчью долину», где находили приют дезертиры и разбойники. Впрочем, возможно, что для мосье Домерга они не представляли угрозы. Зато он и в сообщниках не нуждался: пьяная болтовня беглых солдат служила кладезем важных сведений.
Я подсел к свободному столу. Половой бросил тряпку и, обтирая руки об фартук, подошел ко мне:
—Чего изволите, сударь?
И вдруг совсем рядом кто-то прохрипел:
—Мил-человек, не откажи в угощении…
Грязный оборвыш бесшумно подобрался к соседнему столу и смотрел на меня глазами, в которых странным образом смешались затравленность и злоба, как у побитого ребенка, который боится новой затрещины и жаждет мести одновременно.
—Налейте им за мой счет, — велел я.
Половой с деланым почтением поклонился. Тем временем кабатчик вышел из-за буфетной стойки, подошел к Дурасову и, загородив его своей дородной фигурой, что- то зашептал полицеймейстеру на ухо. Подручные Егора Александровича покосились на меня. Я оказался в ловушке! Полицейские занимали стол у дверей — другого выхода не было.
Разумеется, я мог бы раскрыться, но тогда пришлось бы отложить исполнение своего замысла. А времени терять не хотелось. И я не своим голосом завопил:
— Что ж это, братцы! Бросает нас губернатор! Ему Франц Леппих воздушный шар делает! — Выкрикивая эти фразы, я вскочил и двинулся к выходу. — Тю-тю! Улетит граф Ростопчин! А нас всех бросит здесь!
Обескураженный кабатчик повернулся ко мне. Я ударил его ребром ладони по шее под левую скулу, и он свалился, перекрыв путь выбиравшимся из-за стола полицейским.
Я взбежал по лестнице, указал пальцем на Дурасова и его подручных и страшным голосом прохрипел:
—А это! Это же полицейские! Они ловят беглых солдат!
Я надеялся, что мои слова вызовут панику и ютящиеся по углам дезертиры устроят свалку. Но те остались безучастны, их серая масса только всколыхнулась, послышалось недовольное мычание, смутно напоминавшее человеческую речь.
Дурасов едва не схватил меня за сюртук. Я распахнул дверь, выбежал на улицу и перепрыгнул через чумазых детей, игравших в пыли. За спиною загрохотали сапоги, Егор Александрович с подручными вывалились из трактира.
—Стой! Стой! — Закричали они.
Впереди плескались волны Москва-реки. Преследователи начали оттеснять меня к воде. В воздухе закружилась мучнистая пыль. Дети терли глаза, но не спускали с нас любопытных взглядов. Невдалеке между покосившимися заборами зиял переулок. Я запрыгнул на телегу соскочил на другую сторону и бросился вдоль забора к спасительному проему. Шелудивый пес по другую сторону забора с громким лаем гнался за мною. Мерзкое животное норовило на бегу просунуть морду сквозь частокол и укусить меня.
Переулок вывернул влево, и я оказался перед пятиглавой церковью. Пес, так и не нашедший лазейки, продолжал злобно лаять, ему вторили собратья с других дворов.
Я вбежал в пустовавшую церковь, перекрестился, прошел вглубь и замер перед четырехъярусным иконостасом. Через мгновение должны были появиться полицейские. Времени на сомнения не оставалось.
—Heus-Deus, ты уж прости раба своего, — прошептал я и ринулся вверх по ступеням.
Единственный раз в жизни дозволяется мирянину войти в алтарь — при совершении таинства Крещения, да и то, если он именно мирянин, а не мирянка. Младенцем и я удостоился этой благости, но конечно же ничего не запомнил.
И вот я святотатцем с замирающим сердцем переступил запретную черту и проник в сакральное место. Передо мной стоял высокий престол[44], на нем лежал небрежно сдвинутый вбок, скомканный антиминс[45], придавленный Евангелием. На свободной части столешницы — краюха хлеба, кусок мяса и яйца. Воздух дрожал над стаканом с горячим чаем. На самом краю скопилась счищенная с вареного яйца скорлупа. Само же яйцо застряло во рту удивленного батюшки, сидевшего подле престола как за обеденным столом.
—Приятной проскомидии[46], — промолвил я.
Алтарь, как и положено, находился в восточной части храма. Давно взошедшее солнце отклонилось на юго-восток, и его лучи едва проникали через высокие, но чересчур узкие окна. Большая часть алтаря скрывалась в полумраке.
Тщедушный священник замахал руками и торопливо задвигал челюстями. Он хотел поскорее освободить рот, но вместо этого подавился и закашлялся. Желто-белые комочки пережеванного яйца исторглись наружу, обсыпали бороду, антиминс и даже попали в чай.
Из-за иконостаса донесся топот и голоса. Решительные шаги приближались к алтарю. Я заметил на свободном стуле черную рясу, облачился в нее, сорвал и спрятал в карман рыжий парик, надел на голову парик с черными как смоль волосами, сверху напялил камилавку[47] и принялся колотить по спине давившегося от кашля батюшку.
В алтарь заглянул запыхавшийся Дурасов. Я удержал батюшку, надавив ему на плечо левой рукою, а правой воздел крест над головой полицеймейстера и страшным шепотом произнес:
—Имя! Назови свое имя, бес!
— Я полковник Дурасов, — прогремел Егор Александрович.
Батюшка попытался вырваться, но я незаметно для полицеймейстера стиснул ему горло так, что он снова зашелся кашлем.
—Что тут происходит?! — воскликнул Дурасов.
—Отчитка[48], сын мой, — страшным шепотом провозгласил я и, подняв крест над головой священника, произнес: — Покайся, страждущий от духа нечистого…
В алтарь ввалились подручные Дурасова. Священник, не сумев встать на ноги, попытался опуститься на пол, потянувшись вперед руками. Чувствуя, что не удержу батюшку, я хотел было броситься на полицейских, ошеломить их внезапным нападением и попытать бежать. Но тут один из них закричал:
—Глядите-ка, подпол!
За престолом обнаружился люк. Дурасов нагнулся, схватил за железное кольцо и открыл проем. Его помощники подошли ближе и заглянули вниз. Я легонько ударил батюшку по горлу и страшным шепотом произнес:
