Наталья Кременчук - Смерть на фуршете
Ксения вдруг сообразила, что питерские правоверные фуршетчики как раз их, московских, могут принять за негаданных халявщиков. Смеясь, сказала об этом Инессе, но та лишь пожала плечами.
— Не знаю, что делают здесь все эти, а без учителей литературы им никуда! — Ксения кивнула в сторону прогуливающихся вокруг. — Их возможные читатели сидят в наших классах.
Вот это чувство достоинства! Учись, Ксения! Ведь «эти», если посмотреть на рядом праздношатающихся, — современные литературные знаменитости.
Одна знаменитость за другой. Словно они прибыли не на премиальные торжества, а на литпарад.
В обнимку с молодцеватым Захаром бодро прохаживается гражданин-поэт, одетый притом в камуфляжную куртку и галифе. Он здесь свой человек. И не только здесь. После знаменитых ньюзиклов это хитрое, довольное лицо узнают даже старшеклассники, будь уверена, Инесса. На взгляд Ксении, лучше, когда поэта больше, чем гражданина, но кто ее спрашивал?
Ширококостная, крепкая и тоже в галифе (мода, что ли, среди литераторов такая пошла?) и при этом во вьетнамках со стразами Саломея сетует, что ее мало читают настоящие читатели, и пытается убедить немногочисленный кружок почитателей, что давно пишет не только детективы. Напрасно сетует. Здесь вообще никто никого не читает.
А вот Уля Ульянова, дважды лауреат антипремии «Полный Абзац» за плагиатскую книгу «Как отдаться любому мужчине» и за «тотальную творческую бездарность», как всегда, уверена в себе и одаривает всех безбрежным оптимизмом. Еще на входе было слышно, как она радостно сообщала ПЕН-вождю питерских писателей и живому классику русской прозы Валерию Попову о погоде в Париже, из которого накануне вернулась (или прилетела на время). А теперь Уля, пышноволосая и пышногрудая, отвечая репортеру, стояла поблизости от них — прекрасного фона для телекартинки: питерская пальма и две фигуристые женщины под ее сенью.
На вопрос: «Что вы читаете?» — Уля ответила с прямодушной откровенностью:
— Читаю книгу, которую я написала.
Скандально известная Гелена, о которой Трешнев прожужжал Ксении все уши, широко улыбается в камеру. В жизни она лучше, чем на экране, и, кажется, лучше своих романов. Андрей долго объяснял ей, за что нужно было великоустюжской звезде дать независимую транснациональную премию: она, мол, расширила любовный лексикон, нашла слова для называния или пошло-называемого, или вообще не называемого. Ксения не спорит: что спорить с человеком, который жизнь положил на изучение эротического начала?
Вдоль гигантского аквариума-титаника собрались уже трое Поповых — не только питерский Валерий Георгиевич, но и московские Евгений Анатольевич и Михаил Михайлович. Трешнев знаком со всеми троими. Ксении интересно: как он будет общаться с ними — по отдельности или вместе? Она знает двоих первых (они частые гости на телеэкранах) и согласна с титулами, возданными Трешневым этим мастерам: гений номер один и гений номер два. Только она не помнит, кто какой. А вот что такое «Попов номер три»? Достоин ли стоять на полке рядом с однофамильцами? Надо будет ознакомиться с творчеством. После встреч с Трешневым она решила читать всех, кого видит. Такое будет у нее хобби. Задел есть. Займет свою экзотическую нишу — читатель среди писателей. Или в этой нише уже Инесса? Все же лихо она разделала «Радужную стерлядь»!
Три Попова — хорошая иллюстрация к феномену однофамильства в литературе. А вот эту троицу объединяет не только молодость, но и убеждения. Три девушки-умницы. Она забыла, как их зовут, но на ум почему-то упорно лезли петрушевские Канна, Манна и Гуранна. «Калушата! Калушаточки! Сяпайте на напушку!» Не хотят сяпать на мамкину напушку, хотят на свою. А вослед им раздается вечное: что это еще за изобретение Канна, Манна и Гуранна? И чему их только учили в академиях? И когда ж наиграются?
Пусть их, играют!
Пригласили к предфуршету, который, поняла Ксения, — неотъемлемая часть всех уважающих себя мероприятий.
— Так мы останемся голодными. На наших канувших кавалеров рассчитывать нечего! — позвала Инесса. — Пошли!
— Слушай, — спросила Ксения, — разве тебя не поправлял Андрей, не объяснял, что надо говорить не «Пошли!», а «Пойдем!»? Меня уже не раз поправлял.
— Конечно, поправлял, пурист постный! Хотя он, конечно, прав.
— А я не согласна: разговорная речь допускает такую форму, и в современных словарях она зафиксирована.
— Ты можешь не соглашаться с чем угодно, но за один этот глагол — «зафиксировать» — в твоей живой речи Андрюша навсегда может забыть, что живет, мол, такая на свете Ксения Витальевна Котляр!
Вот как! Она помнит мои полные имя-отчество и фамилию…
Но разыграться фантазии не удалось: Ксения сообразила, что паспорта и у нее, и у Инессы проверяли дважды: при въезде на аэродром и при входе в самолет, причем аэродромный полицейский прочитывал их вслух.
Набрав побольше воздуху, Ксения вслед за Инессой, как кораблик за ледоколом, вошла в самую гущу фуршета.
Разговоры, разговоры… О высоком и обыденном, о животе и смерти, о литературе и дерьме… Никогда бы не подумала, что можно столько говорить. И где? За фуршетными столиками.
— Не тому дали.
— Ну, это как водится. А ты на кого ставил?
— Когда у нас давали тому?
— Триста баксов проиграл! И все из-за этого. Пис-с-сателя…
— Ничего святого! Букмекеры! Еще бы осьминога позвали.
— Позвали бы, Женечка, да Пауль умер некоторое время тому назад.
— Они думают, что я умер… Но я еще жив. Жив! Все еще жив!! И все еще пишу!!!
Достает из штанов маленькую, тоненькую, но в переплете книжицу — подтверждение собственного существования.
— Фикшн? Кому сегодня нужен фикшн?
— Ты сначала сделай мне нон-фикшн, потом полу-, а под конец я, так и быть, прочту твой фикшн. Или наоборот. Сначала фикшн…
— Что вы шипите, как поляки. Фикшн, нон-фикшн… Скажи еще: сюр-фикшн! Нет таких слов в русском языке!
— Уйди, чистоплюй несчастный! Посмотри, где тут у них коньяк. Шампанское уже видеть не могу.
— Ягоды с шампанским. Стерлядь с икрой. Конвертики с жареным зайцем. Особенно эти, конвертики, душу тронули…
— Почему я не видел зайца в конвертике?!
— Да не здесь! В Кремле, по случаю.
— Жареный заяц по случаю?
— Нет, был по случаю. Заяц, я думаю, там у них каждый день. В Георгиевском-то.
— А ты у нас теперь в Георгиевском?
— Ну, не каждый день Общественная палата заседает…
— Заяц, по случаю, не рогатый?
— Почему рогатый? Лучше михайловский.
— Кремлевский. Рогатый. Михайловский… Сложить всех этих зайцев, может, и будет толк.
— Да, сложение-вычитание…
— Ягоды с шампанским. Стерлядь с икрой. Конвертики с жареным зайцем…
Взгляд мечтательный, задумчивый.
— А она мне говорит: «Сейчас все пишут». Да как она смела равнять меня со всеми! Я не все, я, может, другой.
— Другой работает без устали, бегает, суетится. Не поработает, так и не поест.
— Где-то я это уже читал… Про всех и других…
— Нигде! Я — единственный. Я не все!
— Сейчас редактирую одного испанского… м-м-м… чудака, из которого наши издатели хотят сделать нового Поэльо…
— Коэльо, Гарик!
— Ну да. Просто я перед этим редактировал кулинарную книгу. Ты же от меня ее получила…
Мимо них спокойно, величественный взгляд орла, прошел Глеб Морев. Трешнев уже показывал ей этого академика-исследователя Академии фуршетов. Именно он поднял в своих трудах проблему «критической фуршетной массы». Кажется, сегодня ученый муж получит немало свежего, хотя, может, и однообразно свежего материала.
— Паришь и воспаряешь над своими замыслами и помыслами, а река времен между тем несется бурным потоком… Кто знал, что такое произойдет именно с Горчаковским! Ведь наш «СПbook» накануне ему сделал очень интересные предложения, и он обещал приехать и обсудить именно сегодня, как раз под крышей «ПушДома».
Услышав это у себя за спиной, Ксения застыла в ожидании продолжения.
— А как же его «Бестер»?
— Там у него начались проблемы… Во всяком случае, он принял наше предложение почти что с радостью. И вот на тебе! Потеряли раскрученный бренд.
— Ты имеешь в виду его проблемы?..
Увы, ответа не последовало.
Умиротворенный гул всеобщей литературной болтовни вокруг раздробили крики. Чем-то знакомые, звуком напоминающие вопли гиппопотама — то возвышающиеся до любовного призыва, то ниспадающие до рева раненого гиганта.
И здесь Камельковский!
И здесь просчитался!
Караванов, как видно, извлек уроки из стычки в Евро-Азиатском литературном клубе и подготовился основательно. Теперь он словно дирижирует симфоническим ревом Камельковского, размахивая перед ним своим планшетником, впрочем, на расстоянии, для планшетника безопасном.
