Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– Безусловно. Для меня некомпетентность имеет свои границы во времени. Он, – брат Раймон кивнул в сторону настоятеля, – разрушает монастырь. А приор хотел его спасти.
– Разрушает? Как?
– Ничего не делая. – Раймон понизил голос, но его раздражение все равно прорывалось. – Приор дал ему шанс заработать все необходимые нам деньги, чтобы привести монастырь в порядок, чтобы он простоял тысячу лет, но отец Филипп отверг его предложение.
– Но мне показалось, тут проведены большие работы. Кухня, крыша, отопление. Нельзя сказать, что настоятель ничего не делал.
– Но он делал не то, что требовалось. Мы могли какое-то время просуществовать без новой кухни или отопления.
Брат Раймон помолчал, словно в потоке слов внезапно образовалась пустота. Бовуар ждал. А брат Раймон балансировал на грани молчания или нового потока слов.
Бовуар решил чуточку подтолкнуть его:
– А без чего вы не можете существовать?
Монах произнес еще тише:
– Фундамент разрушается.
Бовуар немного растерялся, не зная, то ли это метафорическое выражение из тех, что свойственны религиозным людям, то ли прямое утверждение. Но потом он подумал, что этот монах с его произношением, вероятно, не стал бы прибегать к метафорам.
– О чем это вы? – спросил Бовуар тоже шепотом.
– Как иначе истолковать мои слова? – удивился Раймон. – Фундамент разрушается.
– Требуется серьезный ремонт?
– Вы шутите? Вы же видели монастырь. Если фундамент разрушится окончательно, монастырь рухнет.
Бовуар уставился на неистового монаха, сверлящего его взглядом:
– Рухнет? Здание упадет?
– Совершенно верно. Не сегодня. Не завтра. Я бы сказал, что у нас есть еще лет десять. Но и на ремонт уйдет не меньше. Фундамент нес на себе стены сотни лет, – сказал Раймон. – Удивительно, как первые монахи сумели построить такое. Они намного опередили время. Но они не взяли в расчет жуткие зимы. Промерзание с последующим размораживанием и его последствия. И еще кое-что.
– Что?
– Лес. Сен-Жильбер-антр-ле-Лу стоит на месте, но лес наступает. На нас. Корни прорастают сквозь фундамент, в нем появляются трещины, он ослабевает. В трещины попадает вода. Фундамент крошится, разрушается.
Разрушается, повторил про себя Бовуар. Значит, монах имел в виду не метафору, хотя фундамент монастыря подточен не только в буквальном смысле.
– Когда мы здесь появились, то обратили внимание, что многие деревья вокруг монастыря недавно срублены, – сказал Бовуар. – Зачем?
– Срубили слишком мало и слишком поздно. Ущерб уже нанесен, корни проникли внутрь. На ремонт потребуются миллионы. И много квалифицированных рабочих. Но он, – Раймон показал ножом на настоятеля, – считает, что эту работу могут сделать две дюжины стареющих монахов. Он не только некомпетентен – он еще и неадекватен.
Бовуар не мог с этим не согласиться. Он посмотрел на настоятеля, ведущего светский разговор с суперинтендантом, и в первый раз задал себе вопрос о его вменяемости.
– И что же он отвечает, когда вы говорите, что вам самим будет не по силам починить фундамент?
– Он отвечает, что я должен делать то же, что и он: молиться о чуде.
– А вы в чудо не верите?
Брат Раймон повернул голову и взглянул в глаза Бовуару. Гнев, столь очевидный несколько мгновений назад, исчез.
– Напротив. Я сказал настоятелю, что ему пора перестать молиться. Что чудо уже произошло. Господь дал нам голоса. И самые прекрасные песнопения. А еще – время, когда их можно распространить по всему миру. Вдохновить ими миллионы людей и заработать миллионы долларов. Если это не чудо, то я вообще не знаю, что такое чудо.
Бовуар откинулся на спинку стула и посмотрел на монаха, который не только верил в молитву и чудеса, но и считал, что Господь уже одарил их таким чудом. Орден, наложивший на себя обет молчания, зарабатывает деньги своими голосами и спасает монастырь от разрушения.
Но настоятель – настоящий слепец, он не видит, что Господь услышал его молитву и даровал то, о чем он просил.
– Кто еще знает про фундамент?
– Никто. Я обнаружил эту проблему всего два месяца назад. Провел кое-какие испытания, потом сообщил настоятелю, предполагая, что он расскажет братии.
– Но он не рассказал?
Брат Раймон покачал головой, оглядел своих братьев монахов и проговорил, еще больше понизив голос:
– Настоятель приказал срубить деревья, но братии сказал, что ради дров. На тот случай, если геотермальный источник иссякнет.
– Он солгал?
Монах пожал плечами:
– Иметь запас дров на всякий случай совсем неплохо. Но причина-то в другом. И она им неизвестна. Только настоятелю. И мне. Он взял с меня обещание, что я никому не скажу.
– А как вы думаете, приор знал?
– Хотелось бы мне, чтобы знал. Он бы нас спас. Без особых трудов. Всего еще одна запись. И наверное, концертное турне. И нам бы хватило, чтобы спасти Сен-Жильбер.
– Но брат Матье мертв, – сказал Бовуар.
– Убит, – согласился монах.
– Чьими руками?
– Да бросьте вы, сын мой. Вы не хуже меня знаете.
Бовуар скосил глаза на настоятеля, сидящего во главе стола. Отец Филипп встал. Зашевелились и другие монахи. Поднялись и полицейские.
Настоятель благословил еду. Когда он закончил, все сели, а один из монахов поднялся на возвышение, откашлялся и начал петь.
«Опять!» – со вздохом подумал Бовуар и с тоской посмотрел на свежий хлеб и сыр, лежащие перед ним так искусительно близко. Но главным образом Бовуар думал под песнопение об откровенном, прямодушном монахе. Монахе – стороннике приора. Монахе, который считал настоятеля катастрофой. И хуже того, убийцей.
Когда монах на возвышении прекратил наконец петь, другие монахи принесли на стол кастрюли с теплым овощным супом – из тех овощей, что Бовуар помогал собирать сегодня утром.
Бовуар взял ломоть теплого багета, намазал на него сбитое масло и полюбовался тем, как оно начинает таять. Потом отрезал кусок сыра камбоцола с сырной тарелки, передававшейся из рук в руки. Брат Раймон продолжил свою песнь монастырских бед, а Бовуар отправил в рот ложку супа с морковкой, горошком, пастернаком и картошкой, плавающими в наваристом ароматном бульоне.
Бовуар заметил, что если ему с трудом удается приостановить почти библейский поток слов, льющийся из собеседника, то Гамашу с трудом удается выудить пару слов из брата Симона.
Гамашу часто попадались подозреваемые, которые отказывались говорить. По большей части они сидели с воинственным видом, сложив руки на груди, и смотрели на него через исцарапанный старый стол в каком-нибудь отделении Квебекской полиции у черта на куличках.
В конце концов старшему инспектору удавалось разговорить их всех. Некоторые из них признавались в преступлении. Но почти все они говорили больше, чем ожидали от себя, и, уж конечно, больше, чем намеревались.
Арман Гамаш умел выуживать тайны из людей.
Но, разговаривая с братом Симоном, он подумал, что эта беседа, вероятно, его Ватерлоо.
Он начал с погоды. Потом, решив, что тема слишком приземленная для секретаря настоятеля, спросил о святой Цецилии:
– Мы нашли ее статую в келье брата Матье.
– Она святая покровительница музыки, – сказал Симон, сосредоточиваясь на супе.
«Ну, по крайней мере, хоть какое-то начало», – подумал старший инспектор, отрезая ломтик камамбера и размазывая его по теплому куску багета. Одна тайна разгадана. Брат Матье каждый вечер молился святой покровительнице музыки.
Почувствовав некоторую слабину, Гамаш спросил о Гильберте из Семпрингхема. И о фасоне монашеских мантий.
Это вызвало предсказуемую реакцию. Брат Симон посмотрел на него так, словно Гамаш спятил. Потом вернулся к еде. Как и Гамаш.
Старший инспектор отхлебнул сидра.
– Вкусно, – сказал он, ставя стакан. – Насколько я понимаю, вы обмениваете чернику на сидр, который делают в одном из монастырей на юге.
С тем же успехом он мог бы разговаривать с камамбером.
Возникни подобная поразительно неловкая ситуация на каком-нибудь светском приеме, Гамаш, вероятно, сдался бы и заговорил с монахом, сидящим по другую сторону от него, но он вел расследование убийства и не имел такого выбора. И потому старший инспектор продолжал наступать на брата Симона, надеясь найти брешь в его обороне.
– Род-айленд.
Ложка брата Симона опустилась в тарелку, голова медленно повернулась. Он посмотрел на Гамаша:
– Как вы сказали?
Природа наделила брата Симона прекрасным голосом, прозвучавшим во всем своем блеске даже в такой короткой фразе. Сочным. Мелодичным. Как крепкий кофе или старый коньяк. Со всеми оттенками и глубиной.
Гамаш с удивлением понял, что за все время своего пребывания в монастыре слышал от секретаря настоятеля не более десятка слов.
