Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Максим хлопал глазами, А я знал, что Кузьму Бенедиктовича занимает драка после чтения романа, и вообще, он хотел уединиться со мной, чтобы можно было забыть надоевший сюжет и на закате солнца выкурить нам по трубочке за разговором о величии и мудрости жизни.
* * *
Веефомит полюбил жить бодро. Он часто теперь напевал:
"Барыня речка, сударыня речка,
Просыпайся ото сна!"
Дальше он не помнил, но это его не смущало, он пропускал строчки и кричал про себя: "Лед пошел с утра! Я кричу реке: с ледоходом вас, с ледоходом!"
И после такой разминки у него целый день было прекрасное настроение.
Вот и сегодня Веефомит шел в баню с ощущением ясности жизни. И оно воспринималось отстраненно, так, если бы он умер, а люди и звери продолжали бы жить. И он был благодарен судьбе за такое вот состояние. Ему теперь все интересно, он многое подмечал, выделял детали и легко пренебрегал общим. Как сторонний наблюдатель, не поддавался эмоциональному и сентиментальному. Порой пожалеет кого-нибудь, но так же, как пожалел бы лопнувший вант в механизме. Он жил, будто его пригласили участвовать в грандиозном спектакле, но не дали никакой роли. И ему, независимо от реплик, было любопытно наблюдать игру остальных. Особенно нравилось предугадывать "движение масс", выделяя основы и причины этого движения. Не пренебрегал он и единичными судьбами. Но не мог не замечать, что каждая роль вливается в то или иное "движение масс". И он гордился своим умением определять потолки и рамки. В нем раскрылось юношеское любопытство натуралиста, и он подолгу классифицировал, соотносил, разграничивал, не задаваясь обобщающимися выводами.
Был вечер, и по небу ползли косматые тучи. Они накрыли город, и получились ранние сумерки, необычные для этого часа.
"Я кричу реке: с ледоходом вас!" - промурлыкал себе под нос Веефомит, вызывая бодрое настроение.
И оно появилось, Он вышел на безлюдный перекресток и взглянул на церковь. Он всегда так делал после бани. Тучи плыли над шпилями колоколен, и в какой-то момент Валерию Дмитриевичу показалось, что по одному из куполов движется человеческая фигурка. Он пригляделся и действительно убедился, что это не обман зрения. Наверху был человек, он неуклюже спускался по веревке.
"Реставратор, что ли?" - подумал Веефомит и остановился, когда в фигуре верхолаза узнал Бенедиктыча. Этого не могло быть. Бенедиктыч боялся высоты, да и что ему там делать?
"Просто штормовка такая же," - успокоил себя Веефомит и почувствовал, как бодрое настроение уползает....
"Я кричу реке! - пробормотал Веефомит, признаваясь себе, что такая я вот самостоятельная единица, которую всегда кто-нибудь да съедает. И заело Веефомита.
- С ледоходом вас, с ледоходом! - заорал он на весь перекресток, и человек, там, на куполе, обернулся...
И вот когда бедняга отчаянно висел на самом карнизе, пытаясь подтянуться, Веефомит и увидел, как, словно из тучи, на куполе появился ещё один, одетый точно так же, как первый. Но Веефомит уже не раздумывал, он бежал...
Двери были заколочены, так что он трижды обежал сооружение, прежде чем расколотил палкой окно, вырвал решетку и проник внутрь. Натыкаясь на ящики и бочки, рассыпая что-то, он искал лестницу. Он кричал, и эхо носилось под куполом...
Он не помнил сколько прошло времени, когда, осознав, что лестницы в помещении нет, вылезал в разбитое окно. И совсем не удивился, увидев стоящую у обочины машину с включенной мигалкой. Веефомита встречали. Это были знакомые ему люди. Веефомит уже все понимал, но все-таки оглянулся и посмотрел вверх. Тучи накрыли купола.
- Это опять вы? - с уважением, но не без иронии спросил старшина, посмотрите, как уделались.
- Барыня речка, сударыня речка! - возвращал себя к жизни Веефомит.
- Просыпайтесь ото сна! - подхватил старшина, - вам опять что-то показалось, Валерий Дмитриевич?
- Да, опять, - вяло улыбнулся Веефомит,
- Давайте мы отвезем вас домой.
- Давайте, - согласился Веефомит и представил, как завтра Бенедитыч будет изображать святую невинность.
Машина неслась по сумеречному городу, и Веефомит видел себя издали, сидящего рядом со старшиной в машине, несущейся по городу, накрытому сизыми тучами, и ему были интересны мысли о том, что и он сегодня сыграл какую-то роль вопреки независимости своего сознания. И он гадал: то ли потерял достигнутое, спустился вниз на ступеньку, или наоборот - ожил и познал нечто такое, что не всякий человеческий ум сможет познать, но что со временем, как и все открытия, сделается обыденным пониманием, растворившись в массовом уровне, который поднимет цивилизацию на ещё одну вершину самодовольства.
- А что на этот раз почудилось? - осторожно спросил старшина, прощаясь с Веефомитом.
Валерий Дмитриевич заметил сочувствие, и это не понравилось. Он ни о чем не жалел. Минуту назад он понял, что нужно ждать и не раздражаться на программу, которая разумнее всех человеческих озарений. Он покровительственно улыбнулся и сказал:
- Я видел чудо, старшина, и я не понимаю, как люди живут без чудес.
Старшина посмотрел на сизые тучи, на нос Веефомита, выпачканный синей краской, и вздохнул:
- Если вы и сумасшедший, то вы счастливый сумасшедший, - и добавил уже официально, - завтра пришлю счет за разбитое. Приготовьте деньги, Валерий Дмитриевич.
Веефомит поднимался по лестнице и, довольный, наблюдал, как медленно высвечиваются темные закоулки прошедшего дня, и тогда он благодарно и нежно-нежно прошептал: "Барыня речка, сударыня речка..."
* * *
Я все больше впадаю в состояние умиротворенности. Говорили древние, что время - деньги, и мне это изречение не очень нравится. Деньги приходят и уходят, они меняются, они текут из рук в руки, из поколений в поколения, а я уже не так молод, чтобы покупать лишнее. "Упустишь время", - говорят. Это для молодости. А мне вот кажется, что без меня будет скучно. По крайней мере калужанам. Все-таки я развлекал их, вносил в их жизнь некую обнадеживающую ноту. И это несмотря на прорывающийся порой минорный тон.
Хорошее чувство грусть. Кто умеет грустить, тот подает надежду.
Но сегодня меня настораживает моя сентиментальность. Умиротворенность достигла своего апогея и вылилась в высочайший слезливый нейротизм. Я умиляюсь, глядя на природу и всех тех, кто ни единой гранью из неё не вычленился (как сказал бы философ Г.Д., кто не стал членом партии свободного сознания). Меня умиляют нелепые поступки людей, их крикливость и желание выделиться. Дошло до того, что я всплакнул, когда созерцал безвкуснейшее сооружение - то самое, где трудятся большие-большие люди города. Я подумал, что они там не то что несчастные - их попросту нет, не было и не будет. Убери меня, к примеру, и станет скучновато. А убери их вместе с этим чудовищным дворцом - не то что будет радостно - места сколько появится, просторнее, и никто ничего не поймет. Так вот мы и живем умилялся я - они обо мне знать не желают, я о них не желаю знать. Разве это не умильно?
И понял я тогда, что поселился на острове, где жил Бенедиктыч и где ожил я. Сначала я о себе возомнил что-то и это здорово мне помешало. Чтобы быть величественным, нужно только и заботиться, чтобы вовремя бить по всяким рукам. А на меня всегда плохо действовало насилие.
И стал я жить на острове смиренно. Но не это было главным. Там был разговор . Монолог рождался из диалога, и было чувство обнаженной души. Тут не каждый поймет. Когда спадает шелуха, маски, ширмы и прочие наслоения остается тончайшее, трепетное, несравнимое, к чему боязно прикоснуться, что порой погребено под створками безбожной суеты. Нет, это можно понять, если вспомнить свою светлую детскую радость, чистую обиду и момент искреннего недоумения при первом столкновении со смертью. Собрав эти разрозненные ощущения воедино и получив сложнейшее и удивительное чувство, можно понять - что значит обнаженная душа. Это бесцветие. Тогда-то и попадаешь на остров Бенедиктыча, где и настигают новые напасти, но ни сроки, ни государства не имеют той власти, которая заставляет человека собственными руками превращать себя в искореженный пень. И обрушиваются умиротворения, чудные поступки и можно сойти с ума, но все это уже будет не так, иначе, потому что ширится сознание, проникая в неизведанные просторы собственных возможностей. И остается идти и дерзать, уповая на одно - терпение.
Так при чем здесь время?
Мы должны жить красиво, даже комфортабельно, и сами мы должны быть красивы...
Но много уродств. Они не проникают на остров Бенедиктыча, это мы выходим им навстречу - в будущее закованное в бетон общество. Мы не хотим, чтобы сильный уничтожал слабого, мы молча смеемся над убожествами и не вмешиваемся в дела государственные.
Но все зависит от нас. Все подчинено нашей воле и музыке наших слов. И мы сходим с ума в поисках Единственного Решения. Нам не отгородиться от мира, плещущего у наших берегов. Мы счастливы.
