Мария Спасская - Черная луна Мессалины
Как бы то ни было, с образовавшейся проблемой нужно было что-то делать, и я принялась ее решать. Менять колесо «Жигулей» – это занятие не для слабонервных. А менять колесо «Жигулей» на промозглом зимнем ветру – и подавно безумие. Руки стыли в ледяной каше, налипшей на шины, болты отказывались подчиняться ключу. Остановившийся рядом жалостливый водитель «рафика» справился с болтами гораздо лучше меня. Он провозился с колесом каких-то полчаса, я бы не одолела их и за два. Дома я оказалась лишь поздним вечером. Открыла дверь и налетела на матушку. Мама ходила по квартире, ломая руки.
– Рома не приходил? – с порога осведомилась я, раздеваясь в прихожей.
– Элька собрала вещи и ушла из дома, – с надрывом сообщила мать, игнорируя мой вопрос. И, не получив ожидаемой реакции, смерила меня удивленным взглядом: – Не понимаю, Лен! Разве тебя не волнует, где твоя дочь?
– Не беспокойся, мамочка, я знаю, где Элька, – отмахнулась я. – Мне очень нужен Рома. Он уже дома?
– Нет его, – пробурчала мать, крайне недовольная мной. – Заглянули на пять минут, а потом ушли.
– С кем ушли? – встрепенулась я.
– Откуда я знаю? Рома привел какого-то типа в беретке, пропахшего котиками. Они посмотрели видеокассету, и Рома куда-то побежал. Гость кинулся за ним. Табуретку опрокинул. И сумку мою с подзеркальника смел.
– Где они смотрели кассету?
– В твоей комнате.
Я быстрым шагом направилась к себе и проверила свою догадку. И точно – та самая кассета, которую они просматривали, застряла в неисправном видеомагнитофоне, и это давало возможность понять, с каким сюрпризом пожаловал к Роману неугомонный Цацкель. Включив прибор на перемотку, я домотала пленку до начала, нажала на воспроизведение и, нетерпеливо кусая губы, принялась ждать. Грянула «Кармина Бурана». По экрану поплыли интерьеры ночного клуба «Эротика». Лучи стробоскопа мелькали на стройной фигуре в голубой тунике, спускающейся с подиума в зал. Камера описала полукруг и выхватила крупный план «Мессалины», проходившей мимо столика плешивого папарацци, и на минуту задержалась на лице актрисы, пытаясь поймать в фокус верхнюю часть гребня, виднеющегося у нее в волосах.
– Вот ч-черт! – вырвалось у меня.
– Лена, что случилось? – заглянула в комнату мама.
– Ничего, мам, – пробормотала я, внутренне цепенея. – Все в порядке.
Я бросилась к телефону и набрала номер «люкса», в котором остановились американцы. Трубку никто не брал. Мне это очень не понравилось, и я принялась снова натягивать сапоги. В лучшем случае их просто нет в номере, потому что мисс Секси Бум, будучи дамой капризной и избалованной, решила вместе с Лео прогуляться по ночной Москве. О худшем я старалась не думать.
– Вы что все, с ума посходили? – возмутилась мать, меряя меня гневным взглядом. – Ты-то куда собралась?
Но я ее уже не слышала. Накинув пуховик, я схватила с подзеркальника свою сумку и ключи от машины и выбежала за дверь.
Москва, 1952 год
Весенние дни редко бывают теплыми. Особенно в самом начале марта. Но Гертруда Яновна не делала себе поблажек даже из-за болезни внука и, широко распахнув окно, привычно занималась физкультурой на промозглом ветру. Мама унесла мечущегося в жару Котю на кухню и, усадив на стул и закутав в одеяло, торопливо готовила завтрак.
– Сейчас мы поедем на работу, – ласково говорила она, с тревогой поглядывая на сына. – Ты посидишь в палисаднике, я быстро приберусь у Александры Михайловны, и мы отправимся к папе в больницу.
Котя вяло поковырял яичницу и, не сумев проглотить ни кусочка воспаленным горлом, отодвинул тарелку и дал маме натянуть на себя чулки, надеть рубашку, свитер и теплые штаны. Затем мама обрядила мальчика в валенки, в пальто и, нахлобучив на покрытую испариной голову меховую шапку, сверху намотала шарф, укутав рот и щеки. Котя вышел из квартиры, еле волоча ноги, и, стоя на лестничной площадке, обернулся, ожидая, когда мама оденется сама. В приоткрытую дверь ему было видно, как, стоя лицом к окну и шумно дыша под музыку из репродуктора, так, что изо рта вырывался пар, старуха делала махи ногами. Котю не особенно удивило, что бабушка даже не оглянулась в ответ на мамино: «Гертруда Яновна, мы ушли».
Они бежали по улице, боясь опоздать. Котя хватал открытым ртом ледяной воздух и с шумом выдыхал его, плача на бегу. Слезинки застывали на щеках студеными дорожками, и мальчику казалось, что на коже прожигаются глубокие канавки. Забежав в палисадник, они остановились рядом с гипсовой фигурой горниста, и мама, вытерев слезы на горячих Котиных щеках и усадив сына на обледенелую скамейку, заторопилась к дому. Там, стоя у подъезда перед машиной «Скорой помощи», консьержка махала рукой и пронзительно выкрикивала:
– Наташа, скорее сюда! У вас есть ключи? Александра Михайловна вызвала врачей, а дверь не открывает!
Мама, следуя за неповоротливой теткой, дежурившей в парадном элитного дома по нечетным дням, скрылась за массивной дубовой дверью. Затем из подъезда вышел высокий парень в белом халате медбрата и устремился к лавочке, на которой сидел Котя. Парень достал сигареты, закурил и разжал кулак, рассматривая желтую женщину-сову, которую Котя видел на шее у Королевы Ведьм. Искоса поглядывая на парня, на кармашке синей медицинской куртки мальчик прочел вышитую надпись «А. Громов». Стараясь не смотреть на похитителя подвески, Котя поднялся с лавки и побежал в подъезд, чтобы рассказать маме о случившемся.
В том, что этот самый Громов украл женщину-сову, мальчик не сомневался. Котя не мог себе представить, чтобы так рассердившаяся из-за разбитых духов Коллонтай подарила свою любимую подвеску, с которой никогда не расставалась, первому встречному санитару. Мальчик потянул на себя тяжелую дверь и чуть не отлетел, получив удар по шапке медной ручкой. Шарахнувшись в сторону, Котя смотрел, как прямо на него несут накрытые простыней носилки, на которых кто-то лежит. За носилками шла мама. И плакала.
– Котенька, – всхлипнула она. – Вот мы с тобой и остались без работы. Александра Михайловна умерла.
Держа маму за руку и вместе с ней следуя к карете «Скорой помощи», мальчик не мог отвести от носилок потрясенных глаз. Коте казалось, что он видит перед собой не белую простыню, а крылья, некогда потерянные валькирией на полях сражений и теперь обретенные ею вновь для того, чтобы войти в мир мертвых во всей красе. Эта мысль так увлекла мальчика, что Котя даже не вспомнил о золотой подвеске в руках санитара.
– Что так быстро? – вскинула брови старуха, открывая им дверь. Папиросу из одного угла рта она деловито передвинула в другой.
– Гертруда Яновна, несчастье. Этой ночью скончалась Коллонтай, – сдавленно проговорила мама, раздевая Котю.
И Котю осенило. Королева Ведьм умерла не сама. Она обиделась на то, что Котя разбил духи, и именно поэтому скончалась. Мальчик робко взглянул на бабушку и обмер – лицо ее застыло страшной маской. Знает! Знает все! Теперь конец, теперь ему не жить! Задушит, зарежет, зажарит и съест! Он-то ладно, его песенка спета. Только бы маму не тронула!
Ребенок с ужасом наблюдал, как папироса задрожала в узловатых, пожелтевших от табака пальцах ведьмы, как часто-часто заморгали воспаленные глаза. Старуха схватилась за сердце и стала сползать по стене.
– Вам плохо? Гертруда Яновна! – испугалась мама.
– Как же это! – Слезы потекли по морщинистым старческим щекам, и бабка без сил опустилась на торопливо придвинутый мамой стул. – Шурочка, как же? – бормотала она. – Ты несгибаемый боец! Почему так рано? А ну, Наталья, – обернулась бабушка к маме, – беги в магазин. Нужно помянуть ее героическую жизнь, а наливка закончилась.
– Постойте, сперва я Котю уложу, – засуетилась мама, торопливо снимая с мальчика пальто.
– Сам ляжет. Пусть привыкает обходиться без нянек, – отмахнулась старуха. – Иди же, Наташа! Очереди в магазинах большие.
Котя стаскивал с себя штаны и свитер, украдкой наблюдая, как красноглазая ведьма, всхлипывая и сморкаясь в полотенце, на кухне накрывает стол. Старуха сдвинула на край переполненную пепельницу, выставила две тарелки, кинула вилки, водрузила рядом с тарелками пару стаканов и вывалила на блюдо из банки с магазинной наклейкой большие скользкие огурцы, напоминавшие лягушек. Котя закончил раздеваться и, трясясь от озноба, босиком пробежал в комнату и полез на сундучок под одеяло, стараясь реже глотать, чтобы было не так больно горлу.
