Варвара Синицына - Муза и генерал
Наутро вся область твердила о мужественном поступке генерала. Как на дрожжах росли слухи, что спасение дамы - не первый подвиг в его послужном списке. Телевидение и газеты пестрели интервью с людьми, которых генерал вытащил своими руками из воды и пламени. Сюжет о самоотверженном броске генерала под люстру, без устали транслирующийся региональными телеканалами, затмил, особенно в среде домохозяек, все мыльные сериалы. В день выборов народ слаженно, с первой попытки, отдал свои голоса Чуранову Тимофею Георгиевичу. В первый же день губернаторства он, собственноручно забив в стену своего кабинета гвоздь, повесил портрет Музы Пегасовны.
Тимофей Георгиевич Чуранов пропал. Конечно, губернатор не пуговица и не иголка, чтобы теряться, тем не менее все обстояло именно так. Может быть, для администрации области, для штата помощников и секретарши он безотлучно восседал в губернаторском кресле, но для Музы Пегасовны отсутствовал четвертые сутки. Особо настаиваю на сутках, так как именно в этот период она отсчитывала каждый час без него, исключив даже перерывы на сон и обед.
Это случилось после того, как генерал, ставший губернатором, вбил гвоздь. Он, между прочим, любезно пригласил нас с Музой полюбоваться на его новый кабинет, и молодая секретарша, прелестная и значительная, что свойственно девушкам ее профессии, расположив нас за столом, под портретом моей подружки, принесла кофе.
После того как мы распили кофе, сдобренное коньяком, генерал-губернатор пропал. Звонок Музы Пегасовны застал меня на редакционной планерке. Я не узнала ее голос, такой он был потерянный.
- Варя, приезжай, мне плохо, - услышала я.
- Скорую вызвали? - переполошилась я.
- Скорая не поможет, - печально изрекла она.
- Владимир Николаевич, мне срочно надо, - заканючила я.
- Синицына, - постукивая паркером по столу, нахмурился Костомаров, - вы работаете в нашей газете почти месяц, из них я видел вас, дай бог, раз пять.
- Может быть, в этом ваше везение. - Я уже просачивалась в приоткрытую дверь.
- Чтобы завтра пришла с готовым материалом, - раздавалось за моей спиной ворчание редактора.
Так я узнала об исчезновении генерала из жизни Музы - длиной в четыре дня.
- И четыре ночи, - подсказывает мне бедолага.
Она возлежит на своем бархатном диване, на другой половине комнаты рояль, над ним - Клеопатра, бросающая жемчужину в бокал. Еще неделю назад я признавала за Музой Пегасовной сходство с возлюбленной Антония. Но сегодня она - обычная российская женщина на пенсии, о завершающем жизненном этапе которой говорит не пенсионное удостоверение, а потухший взор. Видимо, для того чтобы быть Клеопатрой, необходим Антоний. Сигары - единственное, что осталось от прежней Музы Пегасовны, их она смолит не переставая.
- Я вышла в тираж...
Тяжело поднявшись, Муза Пегасовна подходит к зеркалу.
- Варвара, ты посмотри, какие у меня брыльки, - говорит она как о смертельной болезни, постукивая при этом ладонью подбородок, - прямо как у бульдога.
- А у кого их нет? - утешаю я старушку.
- У тебя. Когда мне было тридцать, как тебе, я чувствовала себя девочкой, и ни один мужчина не смел тогда обращаться со мной подобным образом. Между прочим, большие брыльки - признак породы. С годами я становлюсь породистее.
Вернувшись на диван, она кутается в одеяло.
- Конечно, я могла бы заплакать, но это будет жалкое зрелище - старуха, рыдающая из-за мужчины. И потом, я отеку, у меня распухнут глаза. Как в таком виде прикажешь идти на сцену? Нет, рыдать я не буду, лучше достань "Зеленую фею". И поставь "Реквием".
В полутьме, когда мы с Музой Пегасовной обжигаем свои внутренности напитком, культивированным артбогемой, ее слова звучат как исповедь уходящего в иной мир.
- Я не понимаю, Варя, зачем живу. Когда на горизонте шестьдесят, существование утрачивает смысл. Меня уже пора заносить в красную книгу как реликт... За его здоровье. - Она звонко ударяет своим бокалом по моему и залпом опустошает его. - Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться, философствует она.
- Это вы про люстру? - бесцеремонно требую я пояснений. - Муза Пегасовна, как вы это сделали?
- Не говори глупостей, при чем тут люстра? - обрывает она меня.
Но уже по тому, что сразу, с одного слова понимает, о чем идет речь, я делаю вывод: это только яблоки падают произвольно, а люстры - по заказу. Я бы еще полюбопытствовала, но Муза Пегасовна душит в зародыше мой профессиональный рефлекс.
- Довольно об этом, - безжалостно резюмирует она.
Здесь можно поставить точку. Муза Пегасовна навсегда исключила генерала - пусть даже сегодня он губернатор - из своей жизни. Я знаю, что больше мы не вспомним о нем. Во всяком случае, вслух. После длительного молчания, протекающего под музыку Моцарта, она говорит:
- И хватит, Варвара, подымать меня на дыбу жизни.
- При чем тут я?
Ну вот, за неимением других виноватых моя подружка вычислила крайнего.
- При всем. Хотя бы потому, что хочется мне есть. С сегодняшнего дня я буду доживать свой век, как подобает старухе: чинно и благородно. Не буду суетиться, усмирю свои желания и перестану красить волосы...
- О, седеющая брюнетка - это очень модно. - Развалясь в кресле, я неучтиво смеюсь. И уж совсем вне всяких приличий закидываю ноги на стол. Отчего-то мне совсем не грустно, напротив - весело как от щекотки. Наверное, под влиянием абсента. - Такие волосы называются соль с перцем, их носят самые продвинутые модницы.
- Тогда я буду краситься, - угрожающе произносит Муза Пегасовна, - но никаких стрижек, только старческий пучок. Подай-ка мне вон ту шкатулку.
Без зеркала, на ощупь, она сооружает на своей голове извлеченными из шкатулки шпильками недоразвитую бабетту.
- Заметь, Варвара, я даже не спрашиваю тебя, как я выгляжу, меня это теперь не интересует.
- Я бы промолчала, даже если б вы и спросили. Сказать-то о новом причесоне нечего, - куражусь я над Музой Пегасовной, насильно загоняющей себя в старшую возрастную группу.
- А ну, мотай отсюда! - негодует она; запущенная ее рукой подушка с золотыми кистями, врезавшись в голову, откидывает меня в кресло.
От порывистого движения, свойственного скорее метателю молота, но никак не примерной старушенции, Муза Пегасовна преображается. И хотя она еще норовит восстановить на голове рассыпавшийся пучок, я вижу, как горят ее глаза, хотя комната уже погрузилась в сумерки.
- Узнаю вас, Муза Пегасовна! - на полном серьезе радуюсь я: если она состарится здесь и сейчас, что будет с нашей дружбой?
Из-за пронзительного звонка, корабельной рындой ворвавшегося в величественные аккорды "Реквиема", я не успеваю закончить спич о здравии, зато получаю индульгенцию. Муза Пегасовна больше не гонит меня, мало того распорядительным жестом возвращает в изголовье подушку с золотыми кистями. С грациозностью львицы, совсем не так, как прежде, она располагается на диване.
- "Реквием" выключи, - спокойно, не пытаясь перекричать настырный звонок, говорит она, - и открой дверь.
Предчувствие нас не обмануло: так настойчиво терзать кнопку звонка и наши уши мог только Тимофей Георгиевич. Сегодня он больше генерал, чем губернатор. В белом парадном мундире, на погонах - шитые золотом звезды, на черных брюках - голубые лампасы, на фуражке - золотая кокарда, в руках немыслимый букет желтых хризантем. Он переступает порог, неся с собой запах хорошего одеколона и осенней свежести. От сочетания офицерской выправки с природной роскошью цветов я охаю. Хорошо еще, не очень громко - Муза Пегасовна, объявившая мораторий на генерала, мне бы этого не простила.
- Здравствуй, Варя!
Генерал всучивает мне в руку фуражку.
- Где? - спрашивает он.
Я киваю в сторону комнаты. Ужасно интересно, что сейчас будет: сразу Муза прогонит генерала или для порядка помучает? И что я вижу, выглядывая из-за генеральской спины? Представляете, моя старшенькая, минуту назад божившаяся стать бабушкой, уже успела выкинуть шпильки из прически и накрасить губы. Не знаю, что она там еще успела, пока я встречала генерала, но ее проворности в создании имиджа можно позавидовать: двадцать, конечно, не дашь, но выглядит на все сто. В смысле сто процентов, когда каждый прожитый год - во благо. Если вы скажете: так не бывает - значит, вы просто не знаете Музу Пегасовну. Мужчины не могут устоять перед такой женщиной. Вот и наш генерал опускается на колено. На Музу, возлежащую на диване с длинным узким бокалом абсента в руке, это не производит ни малейшего впечатления. Запрокинув голову, она глядит на коленопреклоненного генерала через стекло и смакует вкус полыни.
- Я думал, ты потеряла меня, а ты пьянствуешь, - обескураженно говорит генерал.
- Что ты хочешь? - спрашивает Муза голосом инквизитора.
- Пригласить тебя в ресторан, - смущается генерал.
Рука Музы, прекрасная в своей зрелости, унизанная кольцами, ласкает восковые лепестки хризантем. Я вижу, как замер генерал в ожидании вердикта, как ждет он ее ответа.
