Фридрих Незнанский - Ошибка президента
«Возможно, — медленно шевелились мысли в мозгу Турецкого, — возможно, от Леонида Бурмеева требовали, чтобы он определенным образом повел себя на валютной бирже, чтобы этот скачок курса произошел». Он постарался вспомнить все, что помнил из курса политэкономии капитализма, но это оказалось непростым делом. Турецкий, учась в институте, искренне ненавидел все эти истории КПСС и политэкономии, которые слились у него в единый клубок неприятных воспоминаний, связанных с тупой догматической зубрежкой. Вместо того чтобы вспомнить то, что они изучали из теории Карла Маркса, он почему-то представил преподавательницу марксизма Нину Поликарповну — неопределенного возраста молодящуюся особу, которая требовала моментальных ответов на вопросы типа: «В чем ошибался Гегель, в-пятых» ?
«Развитие капитализма в России», вспомнилось название ленинской работы, и почему-то взяла злость, что такой неприятный болезненный процесс приходится переживать второй раз.
Тем не менее его представлений было достаточно, чтобы понимать, что цена чего угодно, в том числе и доллара, зависит от спроса и предложения. И если спрос внезапно значительно увеличится, а предложение одновременно снизится, то можно ожидать резкого скачка цены. Но это нужно организовать. Причем банки, которые выйдут с предложением о покупке, понесут значительные убытки. Если это понимал следователь Турецкий, то это тем более должны были понимать банкиры — ведь это их кусок хлеба. С маслом и черной икрой. Как же можно было заставить их пойти вразрез с собственными интересами? Только принуждением, насилием. «Прямо какой-то отстрел банкиров начался», — вспомнил Турецкий слова Шуры Романовой. А ведь и точно. Он-то понимал это как метафору, не очень веря в то, что все убийства банкиров можно свести в одно дело.
— Какой же я идиот! — вдруг сказал он вслух. — Кретин! А еще старший следователь по особо важным делам!
2
— Мы с Гамиком дружили. Вам, наверно, трудно в это поверить, я ведь как человека, ну как постороннего его не любил, клянусь. Человек он был паршивый. Махинации вечно выдумывал, как бы это получше выразиться, — нечистоплотные, что ли. Все время пытался кого-то надуть, как-то смухлевать. Но мы были из одного городка, жили по соседству. Понимаете? Вам, москвичам, не очень понятно, что такое земляк. Когда приезжаешь в город вроде Москвы, где людей вокруг много, а ты на самом деле один, никто тебе не поможет, да еще черножопым обзовут. Мы ведь дома к другому привыкли — там ты у всех на виду, случись у тебя что, сразу люди придут, и придут сами — звать не надо.
Мы с Гамиком были соседи. Наши родители друг к другу ходили. У нас в Армении сосед может запросто зайти, женщины к женщинам ходят, мужчины к мужчинам, не надо заранее предупреждать, звонить по телефону. Пришел — и тебе рады. А Гамик был сосед, значит, почти родня. Да что говорить — у нас сосед ближе, чем у вас тут, в Москве, родной брат.
Гамик был старше меня на два года. Это сейчас кажется — чепуха, а когда ты маленький — это очень много. И он меня всегда защищал. Брата у меня не было, кроме меня в семье только сестры. И он был мне как брат. Защищал, когда мальчишками мы дрались. Если дома поругают, успокаивал. Ножик перочинный мне подарил. Он и мальчишкой был подловатым, делал разные нехорошие дела другим, но не мне. Этого нельзя забыть, понимаете или нет, гражданин следователь?
Я потом в институт поступил, в финансово-экономический, Гамик, конечно, никуда не поступил. Я прописался в Москве, женился фиктивно, — объяснил Саруханов-Костаки, поймав вопросительный взгляд Меркулова, — работал в системе внешнеэкономических связей. Потом свой банк организовал. Тут Гамик появился. Прописался в Подольске, а дела, естественно, в Москве крутил, то заодно хватался, то за другое. Квартиру какую-то хотел разменивать. Все время деньги у меня в долг брал.
— И не возвращал, — уточнил Меркулов.
— Вы думаете, это повод его убить? Так ведь убивают обычно не должника, а того, кто давал, — ответил Саруханов. — Потом ночевал у меня. И вышел у меня с ним спор, как раз когда... Ну в общем, вечером у меня гостья, сидим культурно. А тут Гамик вкатывается выпивши, это с ним бывало, да еще с какой-то такой... Знаете, бывают такие женщины, что и женщиной-то назвать не хочется. Пришел — и хлоп на стол бутылку водки. Я его культурно попросил выйти, идти с ней куда-нибудь в другое место. А он, понимаете, нетрезвый был, насмотрелся всякого по видаку, ну и предложил нам... всем вместе. Я тогда вывел его в коридор, сказал все, что думаю, попросил его выйти. Ну, точнее, вывел из квартиры. Он на лестнице раскричался, в дверь колотил ногами. Потом успокоился, ушел. Но было поздно, конечно, соседи все слышали. Вот и вся история, за это же не убивают.
— Пожалуй, — согласился Меркулов.
— А потом... остыл, видать, немного, снова позвонил, извинился вежливо. Все понял, говорит. Но уж раз так, попросил, чтобы я ему дал машину — поедет куда-то он. Еще взял у меня кейс, пальто — для солидности. У него-то только куртки кожаные, а это ему не подходило. Думаю, хотел в какой-то ночной ресторан — богатого из себя корчить, чтобы подцепить кого-нибудь получше. Я дал ему все, лишь бы он уходил, до того больше не хотел его видеть. Ну он взял ключи от машины, магнитолу взял, чтобы с музыкой кататься. Вышел вниз, в машину сел, а тут и шарахнуло. Вот и все, гражданин следователь. — Саруханов замолчал.
— Значит, вас хотели убить, — резюмировал Меркулов.
— А вы думаете, я почему в бега пустился? От милиции убегать? Так чего мне бояться, если я тут ни при чем? Это все они.
— Кто же они такие?
— Так ведь вы их все равно не достанете, — сказал Сарухапов, — руки у вас коротки.
3
День Турецкий провел как в тумане. Его беспрерывно навещали — сначала Ирина, с которой Турецкий был очень нежен, но не чересчур, иначе она могла бы что-то заподозрить. Слава Богу, она не плакала, хотя Турецкий не мог не понимать, что больше всего она хотела, чтобы он прекратил эту деятельность. Разумеется, можно было уйти в сыскное агентство к Славе Грязнову и заняться выслеживанием неверных жен и мужей, но от одной этой мысли Турецкому становилось тошно.
Потом приехала мама. Она плакала и вслух просила Сашу поменять работу. Турецкий едва не накричал на нее, но вовремя сдержался. Внезапно, заметив, как мать вытирает слезы уголком носового платочка с какими-то дурацкими уточками, Турецкий увидел, что его красавица мать, интересная светская женщина, превратилась в сухонькую старушку. Ему вдруг стало до боли жаль ее, всю жизнь стремившуюся к какой-то «красивой» жизни в том виде, как она ее понимала, и так и оставшейся на старости лет у разбитого корыта.
Заходили сослуживцы по прокуратуре, в том числе Моисеев, который заговорщицки поднял вверх палец и сказал таинственным голосом:
— Вот, Саша, видите, что с курсом. Я же вам говорил.
— Ну и какие у вас версии? — Турецкий приподнялся на здоровом локте, но тут же рухнул назад на подушку.
— Вот поправитесь, тогда мы с вами обстоятельно и поговорим, — пообещал Моисеев.
Турецкий чувствовал себя значительно слабее, чем накануне, — ночные похождения не прошли даром, и плечо отчаянно ныло. Однако он старался не обращать на это внимания — пустяки, до свадьбы, как говорится, заживет. «Хотя свадьба-то уже состоялась».
И в то же время где-то в глубине сознания продолжалась работа. Та самая, которой он посвятил свою жизнь. Снова и снова он вспоминал все, что было известно об обвальном падении рубля. Такую акцию с масштабе всей страны может организовать только очень сильная структура — это не под силу одному банку, а лишь группе банков, связанной общими интересами. Или банку, который заранее открыл несколько подставных компаний. Собственно, решить, кому это было выгодно, не так сложно. Но нужны неопровержимые доказательства. А ими может быть только давление на банкиров.
Теперь Турецкий уже не сомневался в том, что «отстрел» банкиров, эта кровавая полоса взрывов, заказных убийств, подстроенных несчастных случаев имели своей целью не только расправиться с непокорными, но и напугать остальных, чтобы они плясали под одну дудку — и выступили с таким спросом или предложением на валюту, какой бы привел к резкому колебанию.
Все участники торгов в тот вторник, который уже успели окрестить «черным», были лишь марионетками в чьих-то умелых руках. Но кто же дергал за ниточки?
Татьяна Бурмеева догадывалась, Турецкий был в этом практически уверен. Нужно обязательно ее увидеть.
4
Превозмогая слабость, Турецкий сполз с кровати. Голова кружилась — возможно, еще действовало успокаивающее, которое ему кололи. «Больше у них этот номер не пройдет, — со злобой подумал Турецкий. Он сделал несколько шагов вперед. — Взять себя в руки», — приказал самому себе. Он вышел в коридор с твердым намерением поговорить с Татьяной, и ни медсестра, ни главврач, ни сам министр здравоохранения не смогут ему помешать.
