Юлия Винер - Бриллиант в мешке
– Миша, – говорит, – обед на плите. Все горячее, можешь сейчас поесть. А хочешь, подожди Ирис, она и подаст, и посуду помоет, и что еще тебе надо.
– Таня, – говорю – присядь на минутку.
– Мне пора, Миша.
– Посиди со мной немного. Я тебя практически не вижу.
Усмехнулась легонько своей новой усмешкой:
– Не видишь? А ты разве смотришь?
– Ну, что за шутки… – говорю.
И вдруг глянул на нее как следует.
Это моя Татьяна? Что с ней такое? Похудела, обтянулась вся, потемнела лицом, и от уголков носа вниз прорезались линии. Да у Татьяны отродясь морщин не было! Она всегда была налитая, гладкая такая и белая, всегда огорчалась в связи с полнотой. Стеснялась передо мной, а на самом деле была вовсе не полная, а плотная, налитая. И плечи всегда были широкие и круглые, а сейчас заострились, стоит, пригорбилась, как сиротка.
И так мне ее что-то жалко стало! Чего, казалось бы, мне ее жалеть – это уже не моя женщина, добилась, чего хотела, сошлась на склоне лет с добрым человеком, а меня, инвалида недоброго, бросила. Даже сейчас, травмированного, то и дело бросает на чужих людей… А вот жалко – не могу сказать как. Просто сообразил вдруг, сколько на ней всего. Кроме работы, каждый день и ко мне, и к младенчику, и к этому, и еще курсы идиотские через день… Правда, сама так хотела, сама и виновата. И все равно жалко до невозможности.
– Танюша, – говорю, – да ты чего? Ты посиди, передохни немного! Зачем ты еду тащишь, что они, без тебя не прокормятся?
И начинаю вылезать из постели. Она сумку положила, стала мне помогать и спрашивает:
– Ты куда?
– Я к тебе, – говорю, и вместо чтобы встать, потянул ее к себе, посадил рядом и держу обеими руками. И она, удивительное дело, даже не вырывается. – Ну, чего такая? Куда летишь? Смотри, даже не причесалась как следует.
– Ах, да что прическа… что прическа… – И губы дрожат.
– Ну что ж ты так убиваешься, – говорю и собираюсь напомнить, что сама себе так устроила.
А она мне:
– А ты разве не убиваешься?
– Я? – И даже растерялся немного.
Неужели это она мне лазейку дает? Проверяет мои чувства, чтоб вернуться? Скорей использовать!
– Не знаю, как назвать, Танечка, но мне без тебя очень скучно.
– А… скучно…
– Да без тебя же, Танечка, без тебя мне скучно! – Не знаю, что и сказать убедительно. Какие-то слова особенные надо, а я их не знаю. – Просто плохо мне без тебя!
Она высвободилась из моих рук, но с кровати не встала, повернулась ко мне лицом. И говорит, словно не слышала моих слов, а брови опять свела домиком, тоже недавняя манера:
– Ты лучше скажи, что с дочерью делать! – И слезы прямо потекли по этим новым дорожкам от носа.
– Вон ты о чем! – Я в этой связи и сам очень переживаю, но стало немного досадно, я-то подумал, что она из-за меня в расстройстве. – Да что ж тут делать, ничего мы с тобой не сделаем, ты свою дочку знаешь. По крайней мере, парень вроде ничего.
– Да парень замечательный, но ведь араб! Миша, араб! Какая ей с ним будет жизнь?
– Здесь не будет, а в Лондон уедут, и будет.
– В Лондон… – И плачет еще пуще.
– Ну, ведь не на Марс! Пусть поживут, молодые за границей всегда как-то устраиваются, а там, глядишь, надоест, и вернется.
– Какое вернется, Миша, она же условие поставила, чтобы всем ехать. И Алексей загорелся…
– Как ты сама понимаешь, я никуда не поеду.
– А я, думаешь, могу ехать? И я не поеду, а она говорит, что без нас не двинется и разобьем ей жизнь, до конца дней будет нас винить…
– Если любит своего араба, так и без нас поедет, а не поедет, и еще лучше. Значит, не так уж и любит, и ничего мы ей не разобьем.
– Ох, любит, Миша, любит до смерти.
– До смерти… какие ты слова говоришь. Это уж даже и слишком.
– А вот бывает, Миша, так любят…
– Бывает, да? Как ты меня любила?
Молчит и не смотрит. Чувствую, что порчу дело, но удержаться не могу.
– Видно, не до смерти любила, – говорю, – а только до определенного момента!
– Оставь, Миша, зачем…
– Затем, что вернись. Пора.
Встала, взяла авоську.
– Нет, правда, а? Или ты думаешь, я тебя теперь за это буду пилить? Совсем не буду, честное слово!
– Нет, теперь не будешь.
И ушла.
21
Вот и спрашивается, зачем испортил?
Сам сказал, что пилить не буду, и сам же с упреком. А так мы было уже хорошо начали беседовать, общая беда, вместе рассуждаем… И она была размягченная, от меня не вырывалась, локтем не загораживалась. И плакала, я уверен, не только из-за дочери, а переживает также из-за меня, совесть ее тревожит, и чувство, сама же говорила, не совсем пропало, недаром так осунулась. Может, постепенно и сумел бы подвести к нужному решению. Зачем поторопился?
И плюс к тому досада, про лекарство даже не упомянул, а оно мне теперь еще нужнее. Уже съел предпоследнюю. Правда, временное решение нашел. Пришла Ириска, у нее всегда с собой аптечка, дала мне три штуки и обещала завтра попросить у Сегева рецепт. Но вдруг и правда не даст? Что тогда? Как я буду без него?
22
Я себя евреем никогда особенно не ощущал.
Знал, конечно, что мать еврейка, но в России главное было, кто отец, и я по нему считался русский, это здесь оказалось, что мать главная, а я на ее основе оказался законный еврей Чериковер.
Но я только уже в возрасте узнал, что у меня материна фамилия. Отец в войну еврейский концлагерь освобождал, и сильно проникся, и после войны женился на еврейке, моей матери. И из идейных соображений взял себе ее фамилию, что даже и не удивительно, своя у него была, оказывается, Пыскин, кому понравится? Не могу представить, как бы это я Пыскиным ходил по свету! И даже потом, когда отец начал совсем сильно поддавать и они разошлись, он фамилию Чериковер себе оставил, я думаю, ему по работе не раз шутили из анекдота, что лучше бы уж нам дали настоящего Рабиновича.
Мать сама была совсем как не еврейка, никаких обычаев не соблюдала, говорить умела только по-русски, и родных у нас было совсем почти ничего, я только очень поздно узнал, куда они делись. Еврейскую тематику она со мной вообще не затрагивала, только еще в детстве сказала раз, совсем без всякого повода: никогда не стыдись своей матери. Я даже удивился, чего мне стыдиться, мать как мать, еще и получше некоторых. Серьезная только очень, и улыбки-то едва дождешься, не говоря чтоб пошутить или посмеяться.
И антисемитизмом мне никто никогда в нос не тыкал, в школе, например, ребятам даже в голову не приходило, что моя фамилия еврейская, а кликуха у меня была Чирик или еще Чира. Чирик, Чира, кому придет в голову еврей?
Я уже упоминал, что в классе считался из сильных, а сильного не трогают, еврей он или кто. Я вообще думаю, что весь антисемитизм развился в основном по поводу таких вот хлюпиков, вроде Юлика, что был у нас в классе и читал книжки. И еще мало что хлюпик, вдобавок рыжий. Это сейчас рыжий модно, а тогда он, бедняга, только и слышал: папа рыжий мама рыжий рыжий я и сам, вся семья моя покрыта рыжим волосам.
На работе, конечно, антисемитизм иногда бывал, чаще всего в форме высказываний, но не в отношении меня. А уж когда я окончательно засел дома, там уж какой антисемитизм, хотя я против Татьяны иногда пользовался, но теперь должен признать, что совершенно несправедливо. Вот чего в ней нет, того нет.
Но в принципе это непонятное явление, антисемитизм. Тут я про него и тем более наслушался. И все так высказываются, как будто само собой известно, что это такое и откуда взялось. Я слушать слушаю, но свои взгляды стараюсь не выявлять, потому что понимаю недостаточно, хотя мысли есть.
Все эти рассуждения, что евреи Христа убили и что у них религия диковинная и обычаи чудные, или что они торгаши, деньги особенно любят (как будто кто-то не любит), или что вообще все народы терпеть не могут чужаков, – это все верно, конечно. В каждом месте терпеть кого-нибудь не могут, как сегодня в России, например, кавказскую национальность. А в другой стране китайцев ненавидят или, скажем, черных, а сейчас во многих странах арабов. Это все нормально, каждому свое. Однако же у всякого народа есть другие народы, которые в целом относятся с симпатией или равнодушно. И только в отношении евреев везде полный интернационализм.
Взять, например, Индию. Чем им евреи не угодили? Разве они там ихнего Будду убили или Шиву? А насчет торговли индийцы и сами большие не дураки, за что в Африке, говорят, их и ненавидят. И при всем том мой сосед снизу, индиец, рассказывал, какое в Индии отношение к евреям, как к низшему существу, и из-за этого его родители сюда переселились.
И так далее по всему миру. Людей много всяких, и все между собой взаимно дружат или ненавидят, и только в одном сходятся, и это насчет евреев. Тут полная дружба народов.
