Патрик Квентин - Он и две его жены, Кто-то за дверью, Леди из морга
Заслуга в этом принадлежит целиком Пюс. У нее есть вкус, а я даю ей денег столько, сколько она пожелает. Пожалуй, я упрекнул бы ее в некотором снобизме. Она читает все издания типа "Плезир де Франс" и регулярно посещает чудаковатых парижских антикваров. Так что меня окружают довольно странные предметы, значение которых я еще не совсем уяснил. По правде говоря, Пюс так потрудилась, потому что ненавидит Дьепп, и старалась создать иллюзию, будто живет в парижской квартире.
В какой-нибудь книге при случае я обязательно обыграю нашу внутреннюю лестницу. Она ведет в спальни прямо из гостиной и выглядит точно так же, как лестницы, которые мастерят в театре для декораций к бульварным пьескам. В этих пьесах обязательно есть момент, когда героиня, совершив очередную глупость, спускается по лестнице, потряхивая светлой головкой. Совсем как это делает сейчас Пюс; я вижу меж столбиками перил подол ее пеньюара.
И не глядя на Пюс, я знаю, что она встряхивает волосами. Она не пропускает ни одного спектакля в Париже, где есть такая внутренняя лестница, и умеет прелестно копировать все движения этих самых героинь, которые совершают глупости, будучи всегда для нее образцом.
Мне вдруг делается не по себе - я пытаюсь вспомнить, закрыл ли сумочку Пюс после того, как только что рылся в ней. Склоняясь над рукописью, то есть над моими шестью строчками, бросаю взгляд на диван. Вижу сумочку. Она закрыта. В любом случае, глупо с моей стороны волноваться. Во-первых, муж, который роется в сумочке жены, непременно позаботится о том, чтобы по окончании операции эту сумку закрыть. И потом Пюс попросту решила бы, что сама забыла это сделать. Но на воре шапка горит.
Неожиданно отмечаю для себя, что время позднее: чуть больше половины двенадцатого. Когда-то в этот час моя жизнь только начиналась. Но с тех пор, как мы поселились в Дьеппе, в этом доме, который я получил в наследство от родителей, мы постепенно привыкли рано ложиться спать.
И давно стало привычным, что Пюс в этот час уже спит. Завтра утром она едет в Париж, а уж когда Пюс едет в Париж, она, намазав шею кремом, ложится в постель в пять часов вечера, чтобы как следует приготовиться к этому событию.
Спустившись с лестницы и не глядя в мою сторону, будто меня попросту нет, она идет прямо к дивану. Хватает сумочку, открывает, и мне кажется, что сумка сейчас взорвется у нее в руках, словно, сделав свое грязное дело, я начинил ее динамитом.
Но Пюс всего лишь достает пачку "Честерфилда" и зажигалку. Она закуривает, садится на диван, глубоко затягивается, долго выпускает дым и, наконец, устремляет взор на меня.
- Продвинулся немножко? - спрашивает Пюс.
Я всегда рассказывал ей о своей работе. Один из моментов, сблизивший нас в начале нашего знакомства, - моя жизнь писателя. Честно говоря, мне думается, что Пюс всегда меньше восторгалась моими книгами, чем состоянием моего духа, в котором я творил, отдавая должное подспудной и терпеливой работе моего не знающего покоя воображения.
Итак, ей прекрасно известно, что уже в течение недели моя работа над новым романом не двигается. Я не отвечаю на ее вопрос. И спрашиваю в свою очередь:
- Что случилось? Не спится?
- Как всегда, немножко волнуюсь перед отъездом, единственное, пожалуй, в чем я так и осталась ребенком.
Смотрю на нее. Думаю, что никогда еще она не казалась мне такой красивой, несмотря на лоснящиеся от крема лоб и щеки. Напрасно она ругает Дьепп - морской воздух подарил ей вторую юность, в тридцать один год ей не дашь больше двадцати.
Я женился на ней потому, что она была похожа на одну из героинь Жироду. Невысокого роста, при теперешней моде на короткие юбки, Пюс иногда и впрямь кажется маленькой девочкой. На ее лице блуждает постоянная улыбка, улыбка глаз, какая-то внутренняя улыбка, словно она улыбается чему-то, известному ей одной, и это делает ее как-то по-особому загадочной.
У нее примитивно белокурые волосы, примитивно голубые глаза. Она идет по жизни, сохраняя на лице выражение совершенной невинности, перед которым я останусь безоружным до последнего вздоха. Ибо в то же самое время прекрасно представляю, как она спокойно подсыпает мышьяк в мой кофе с молоком, следуя побуждениям типично женским, безотчетным и непреодолимым, которые мне не дано узнать, и сохраняя при этом свою неподражаемую улыбку.
- У тебя недовольный вид. Что, дело так и не движется? - возвращается Пюс к своему вопросу.
По правде говоря, она толком не знает, о чем я собрался писать. Я просто сказал ей на днях, что это будет история обманутого мужа, который однажды туманной ночью прибывает в Дьепп, чтобы застать врасплох любовников в отеле "Тупик".
- Я все думаю, не напрасно ли ты взялся за этот сюжет, - говорит она. - В сущности, эта история обманутого мужа - роман о ревности. Мужской ревности. Не так ли?
- Именно.
- Ну вот! Возможно, тебе нечего сказать о ревности.
- Ты ошибаешься, - говорю я, рисуя иероглифы на лежащем передо мной чистом листе бумаги, избегая смотреть на нее в упор. - Ревность - великая сила, внушенная страстью. Она является частью того, что можно было бы назвать арсеналом романиста. Ревность - важнейшая тема наряду с честолюбием, любовью, смертью.
- По существу, ревность для тебя - это как бы профессиональная обязанность.
- Скажем, упражнение стиля.
Она на мгновение задумывается, затем озабоченно произносит:
- Но как же быть с твоим упражнением, если я никогда не видела, чтобы ты ревновал.
Смеясь, встаю из-за стола. Это очень важно - смеяться, когда хочешь скрыть свои чувства. Смех - замечательная маска.
- Возможно, ты никогда и не видела, - говорю я небрежно, - но это совершенно не значит, что в душе я не умирал от ревности.
- Я в этом не убеждена, - говорит она со всей серьезностью. - Ревность всегда как-то проявляется. Злится, испускает вопли!… В этом ее слабость: она не в состоянии таиться.
- Есть ревнивцы, умеющие владеть собой, дорогая. Лучшие из них - самые опасные.
По- моему, мы вскользь коснулись личной темы, и я возвращаюсь к моему роману. Объясняю ей, что меня задерживает вовсе не описание ревности. Допуская, что сам я никогда не испытывал мук этой неблагодарной страсти, я видел достаточно ревнивцев вокруг. Романист владеет особым даром описывать со всеми нюансами и те чувства, которых никогда не испытал. Его воображение восполняет недостаток опыта, а умение наблюдать чужие страдания довершает дело
Наконец, я подхожу к тому, на чем споткнулся. Мой ревнивец, который несет в себе свое несчастье, словно совершая жертвоприношение, прибывает в Дьепп с вполне определенным намерением - отомстить. И отомстить как можно более жестоко.
Вдруг вижу, как сверкает взгляд небесно-голубых глаз Пюс.
- А что, ревнивый человек непременно испытывает желание отомстить? - склонив голову набок, спрашивает она, словно берет интервью.
- Думаю, что непременно, - говорю я. - Месть - дочь ревности.
Неплохо сказано, я быстро записываю последнюю фразу на странице.
- Во всяком случае, не понимаю, почему ты застрял именно на мести, - говорит Пюс. - Нет ничего проще. Этот твой тип идет прямо в отель, где прячется его жена со своим любовником, отыскивает их комнату, вынимает револьвер и убивает обоих.
Столь оперативное разрешение проблемы совсем не в духе Пюс. В свое время она училась на медицинском факультете, любит помудрить. Уверен, что она придумала это кровопролитие только для того, чтобы увидеть мою реакцию.
Отвечаю ей со всей откровенностью:
- Это не может произойти таким образом, дорогая. Во всяком случае, не в моей книге. Прежде всего потому, что было бы лишено малейшего интереса. О подобном сведении счетов читатель узнает каждое утро из газет. Но у меня есть куда более важное замечание. Мой персонаж совсем не тот человек, который станет палить из револьвера. Для этого он слишком умен. Он цивилизованный человек и умеет контролировать свои инстинкты.
- Если он ревнует и собирается мстить, значит, не такой уж он цивилизованный, - возражает Пюс с напускной печалью.
- Наоборот! И в этом проблема моей книги. Разум против инстинкта. Ревность со всем, что в ней есть дикарского, - у существа высшего порядка, которому уровень его культуры не позволяет палить из револьвера.
- По сути дела, это человек вроде тебя, - говорит она, вдруг взглянув на меня в упор.
Она начинает действовать мне на психику. Мы непременно должны оставаться в рамках моего романа. Л впрочем, я доволен, что могу вслух обсуждать проблему, в которой увяз много дней назад. Я больше не смотрю на Пюс. Сажусь в кресло, обхватив голову руками.
- Этот человек не может отказаться от мести, - глухо произношу я. - Это противоречит его сути.
- Да иначе и книги не будет, - говорит Пюс, неестественно хихикнув.
Я не слышу ее шутки. Я вновь ищу то, что ускользает от меня на протяжении многих дней и ночей.
