Екатерина Лесина - Неизвестная сказка Андерсена
Интересно, там, среди крысьего племени, есть ее подобие? Или она не крыса, а человек?
– Все, что ты услышишь сейчас, ты не должна говорить кому бы то ни было.
Глаша показала, что не скажет, и Федор Федорович кивнул.
– Я не совсем конструктор и уж точно не инженер. Я… я занимаюсь тем, что изучаю людей. Что именно? В основном способности. Когда-то до революции, да, Глаша, до революции, я входил в состав группы ученых под руководством Льва Сигизмундовича. Да, Глаша, именно нашего Льва Сигизмундовича. Или ты думаешь, что я случайно появился в этом доме? Он был идейным вдохновителем, создателем теории воспитания и становления личности, я – механиком. Я лишь создал прибор, который должен был бы проявлять способности человека так, как проявил твои. Вспомни, что ты видела, когда вошла в комнату?
Крыс? Ну да, она испугалась крыс. Или было еще что-то? Было не было, ушло. Книга сказок в руках Пашки, нить-веревка, колесо, которое катилось-катилось, а потом взяло и исчезло. Зеркало… зеркало и шар со штырьками, как будто колесо со снятым ободом или причудливый цветок.
Голова болит. Болит!
Цветок отражался в зеркале вместе с книгой и крысиными клетками.
– Тише, доченька, тише, не нужно, не мучай себя. – Федор Федорович обнимал, вытирал нос платком, и ткань становилась красной. – Я и вправду не думал, что так выйдет… понимаешь, милая, ты просто очень испугалась. А когда человек пугается, то его тело, тонкое тело, астральное, которое еще душой называется, становится беззащитным. Что-то подобное случается и просто при сильных эмоциях, или же наоборот, когда эмоции выматывают и истощают, но главное, что в этот миг душу можно изменить.
Значит, когда Глаша испугалась крыс, ее душа изменилась?
– Да, ты правильно поняла. А вот твой друг не выдержал, он полностью ушел в… в другой мир.
Глаша показала, что знает и что Пашке в том, другом, мире хорошо, а значит, не стоит переживать.
– Стоит, Глаша, стоит. До того момента все опыты я ставил на крысах, да, именно для этого они и нужны. У крыс нет души в человеческом ее понимании, но есть мощная аура. Недаром крыс некогда считали отродьями дьявола, как и кошек, но с кошками было бы больше возни. На самом деле люди сами не знают, на что способны. Мы просто хотели открыть им это, а теперь…
Он еще много говорил в этот вечер, долго, непонятно, вдаваясь в отвлеченные рассуждения о праве и чести, о Боге и дьяволе, который есть искушение. И если поначалу Глаша слушала, то очень скоро утомилась, стало понятно, что не ей Федор Федорович рассказывает, а с собою говорит.
С другой стороны, он не слишком мешал.
И Глаша вновь занялась механическим соловьем. Уже осталось немного, и на сей раз все должно было получиться.
– Вот видишь, – сказал Федор Федорович напоследок. – Тебе даже не интересно, что с тобою сделали. Ты счастлива, и это единственное мое оправдание.
С чего бы ему оправдываться?
Впрочем, в тот же вечер гражданин Тихий начал готовиться к переезду, он не говорил, куда едет и зачем, как не говорил, чем будет заниматься дальше. Единственное – он попросил Глашу попрощаться со Львом и Марфой.
Но это она и без просьбы сделала бы. Ей было что сказать: Глаша снова видела сон.
Сегодня розы были приветливы и благодарны, они радостно качали головками и перешептывались, рассказывая друг дружке сплетни. Розы в принципе большие сплетницы, даже очень прелестные.
А эти были удивительны: бледно-розовый цвет ближе к серединке цветка густел, переходя в нарядный пурпур.
– Привет, – помахал рукой Пашка. – Садись, поболтаем. А ты взрослеешь. Знаешь, это плохо, что ты взрослеешь.
– Почему? – Глаша присела на край дорожки, свесив ноги в пустоту, и погладила ближайшую розу. Та радостно брызнула лепестками. Сладкие. Как сахар и даже лучше.
– Потому, что взрослые перестают сюда приходить. Перестают видеть. Перестают понимать. Ты вот думаешь, что механик изменил тебя, но на самом деле он изменил меня. И я ему благодарен.
– Я передам.
– Не надо. Лучше передай, пусть уходит, я буду дочитывать сказки вашего дома. – У Пашки черные глаза, сквозь которые на Глашу смотрит пустота, но Глаша не боится, она тоже смотрит на пустоту и спрашивает:
– Почему?
– Потому что пришло время, когда мне придется дочитать очень много сказок. И хорошо, что твою дочитывать придется не очень скоро.
Книга раскрывается, и розы испуганно шарахаются, свивают цветки в бутоны, а те укрывают дрожащими листьями.
– Смотри, – Пашка протягивает книгу. – Внимательно смотри. И запоминай.
Сначала Глаша не видела ничего, но потом… желтые страницы вдруг посветлели, прочертились буквами – невидимое перо коснулось бумаги, вычерчивая одно имя за другим. Много имен. Очень много имен. Бедный Пашка…
Вот толстый человек под белой простынею снега и санный след. Вот юноша, худой, истощенный, бежит по лесу. Черные деревья, желтая луна и серая ниточка реки где-то вдалеке. А сзади, улюлюкая и хохоча, несется всадница. Конь ее блед, лик ее темен.
Догонит.
Шевелятся страницы, кивают розы, все больше алым наливаясь.
Вот град обреченный на краю мира и моря, и Пряха с длинными волосами. Кричат чайки, плачут люди, звонят колокола. По ком?
– Дальше читай, – говорит Пашка и сам перелистывает страницу, в самый конец книги. Имен пока не много, но они появляются прямо на глазах. Глаша не хочет думать о том, что это значит, она не хочет читать, но читает.
Вот Марфа, имя другое, но Глаша точно знает – это она, Клара, похитившая у Карла кларнет. А вот и сам Карл с кораллами, рассыпанными по снегу и черному пиджаку, лежит ничком, землю обнимает. Вот Манька-зараза и Пашкина бабка в дыму и огне. Вот Федор Федорович Тихий у белой стенки со сколотой штукатуркой и трещинами, которые крест-накрест.
А вот и сама Глаша. В самом низу страницы, которая уже не последняя. Страниц в книге стало больше, значит, и имен тоже.
– Главное, – Пашка захлопнул книгу, – не нужно бояться. Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошие отметки.
– Сказка? Разве это все еще сказка? – Мальчик попытался встать, но не нашел в себе сил пошевелиться, ему вдруг показалось, что он умер, но как бы не совсем, что завтра утром в комнату заглянут и найдут его, бездыханного, и решат, что Ханс Кристиан Андерсен скончался во сне. И похоронят.
Зароют живьем…
– Успокойся, – сказала Тень, обнимая. – Ты всего лишь спишь. И утром все будет как прежде. Но про смерть ты верно думаешь. Смотри, осталось уже немного.
На гвоздь Дашка наткнулась случайно: упала, разодрала руку и, заскулив от боли, поняла – выход. Острый хвост торчал из досок на полсантиметра, прежде чем примерилась и прицелилась, приноровилась драть бечевку – расцарапала руки в кровь. И потом, даже приноровившись, все равно царапала. Но елозила, терла, разрывая тонкие синтетические волоконца, приговаривала:
– Я не умру. Я не умру…
Не здесь и не сейчас. А значит – потерпеть.
В первое мгновение она и не поняла, что свободна. Просто руки вдруг разошлись в стороны, и острие гвоздя с удовольствием прочертило дорожку на запястье.
Некоторое время Дашка просто сидела, вытянув руки и медленно шевеля пальцами. Кололо, жгло, по коже ползло теплыми кровяными струйками, которые питали рукава свитера и приклеивали мокрую шерсть к ранам. Потом она решилась размять ладони, скуля от прикосновений к разодранным – живого места не осталось – запястьям. И только когда сумела сжать руки в кулак, а потом разжать, взялась за веревки на ногах. Снова пришлось пилить, потому что узлы затянулись туго – не то что развязать, нащупать удалось не сразу – но на этот раз Дашка справилась быстрее.
И ноги растерла, размяла. Поднялась, прошлась, прихрамывая сразу на обе. Содрала, вспомнив, остатки ленты с лица и только тогда начала исследовать подвал.
Не очень велик, однако. У одной стены деревянные лари, в которых некогда хранили картошку, морковь, свеклу и прочие дачные дары. До сих пор пахнет мягкой плодовой гнилью. А в бочке, спрятавшейся в углу, плещется рассол. Правда, вряд ли его стоит пробовать. Вдоль второй стены протянулись полки, на которых Дашка обнаружила несколько позабытых, упакованных в теплые коконы из пыли банок.
Были здесь и доски, и табурет, и даже лопата со сломанным черенком. А вот двери или чего-нибудь на нее похожего не было.
И только когда над головой заскрипело, заворочалось, взвизгнуло тяжестью отодвигаемой мебели, Дашка поняла: люк в потолке. Нет, с той-то стороны потолок и не потолок, а наоборот – пол, а в полу люк, который ведет в погреб. Наверное, и лестница имеется, только вот Клавдия Антоновна была столь предусмотрительна, что лестницу вытащила.
