Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века
– Ну и что мне с тобой делать?
Сама же себе ответила:
– Искать голубятню.
Глава 2
Ошибки планирования
Тамара решила сбежать, решила еще тогда, когда увидела Елену. И, вернувшись в комнату, только и думала, что о побеге. Тамара прятала эти мысли на самое дно, закидывая их другими. Она не знала, почему, но твердо была уверена – Василий не одобрит.
А он такой заботливый… почти как надсмотрщик, который ни на секунду не оставляет осужденного. В тот день, уже вечером, Василий пообещал:
– Ждать недолго.
Тамара же, ошалевшая от допросов, не поняла и потому спросила:
– Чего ждать?
– Продажи. Ну ведь понятно все. Елена – убийца. Она умерла. И дело будет закрыто.
Василий стоял у окна, вполоборота, и резкие линии профиля как будто вырезали на этом лиловом, аметистовом стекле.
– Соответственно, дом возможно будет продать.
И голос спокойный, умиротворенный даже. Улыбка эта. Чему улыбается он? Не чужой ли смерти? Или свободе, которую получил с ней. Закрыть дело… продать дом…
– Давай уедем, – робко попросила Тамара, уже зная ответ.
– Нет.
Василий не стал объяснять, как не стал и успокаивать ее, но лишь распахнул окно, впуская вечернюю прохладу и похоронный скрежет кузнечиков.
– Я… я уеду. Ты останешься, – Тамара присела на кровать и ладошками накрыла колени.
Разве многого она просит?
– Ты справишься сам. А мне будет лучше в городе. Мне к врачу надо!
И этот аргумент вдохновил ее саму. Конечно же, ей надо к врачу! Столько волнений не могли не сказать на ребенке.
– Нет, – ответил Василий.
Он стал у окна, опираясь острыми локтями в подоконник. Скрюченные пальцы сдавили щеки, и лицо сделалось узким, некрасивым. Он ведь и прежде красотой не отличался, и когда познакомились, показался простоватым, наивным.
Томочка думала, что она умнее мужа.
– Спать ложись, – произнес он, не глядя на Тамару. Смотрел лишь в сад, в котором стремительно обживалась ночь.
– Я… я есть хочу.
– Я принесу, – Василий резко развернулся и оказался вдруг рядом с Томочкой. – Ложись!
Он не уложил, он толкнул Тамару, опрокидывая на кровать. С силой вжал в матрац и держал, вглядываясь в лицо. Томочка лежала смирно. Она и дышать-то боялась, потому как человек, выглядевший ее мужем, пахнувший, как ее муж, обрядившийся в его одежду, все-таки отличался. В нем не было и тени Васиной доброты.
– Чего тебе принести? – спросил он равнодушно.
– М-молока, если есть. И батона. Да… неважно. Чего-нибудь.
Он кивнул и убрал руки. Встал. Вышел. Хлопнула дверь, и Томочка зажмурилась.
Она сбежит. Непременно сбежит. Куда?
Неважно, главное, чтобы отсюда.
Ласково, утешая, заворковали голуби. Птицы были столь близко, что Тамара опасалась открыть глаза, ведь тогда выяснится, что птиц в комнате нет. И значит, Тамаре мерещится.
А галлюцинации – признак сумасшествия.
– Мой совсем крышей подвинулся, – Татьяна нервно расхаживает по комнате. Комната полупустая. Окна от потолка до пола – стеклянная стена с узкими деревянными рамками. Три других уже нарядились в английские обои, салатовые, с посеребренными листами папоротника.
В комнате, кроме Татьяны и Тамары, никого. Мама где-то рядом. Ее голос доносится сквозь стены и переборки, перекрывая визг дрели. Татьяна останавливается в углу и повторяет:
– Мой совсем крышей подвинулся.
– С чего ты взяла? – Тамара сидит на козетке. У козетки гнутые ножки. А обивка ее – та же зелень с папоротниковыми листами.
Лист папоротника называется вайя. Это Томочка помнит со школы, но не потому, что ей папоротники интересны, совсем нет, но слово-то красивое.
– Голуби ему мерещатся. – Татьяна замирает и окидывает сестру придирчивым взглядом, в котором нет ни тени любви. – Ты на бухгалтершу похожа.
– Где мерещатся?
– Везде. Из-за этой твари… она ему написала, представляешь? Невиновна! А кто виновен? Я, что ли?
– Он тебе сказал? – Эта тема болезненна для Томочки. Ей совсем не хочется вспоминать тот скандал и мамины слезы, и очередной скандал Татьяны, и мрачное молчание Булгина.
– Нет. Я письмо прочла… случайно. Тебе нельзя так зачесывать волосы. У тебя лицо исчезает. И платье это… Ну Томка, ты чего? Ты так никогда замуж не выйдешь. А если выйдешь, то черта с два муженька удержишь… сволочь он! Ну сколько можно? И ведь клялся же, клялся… – Разворот на каблуках.
Татьяна любит каблуки, особенно шпильку. Обувь помогает держать осанку. А юбка средней длины подчеркивает изящную линию голени.
Татьяна умеет выбирать наряды, а Томе остается лишь учиться. Мама тоже вечно повторяет, чтобы Тома училась, и лучше, если не у книг, а у сестры. Та ведь себя удачно реализовала.
– Ты мамке не говори, ладно? – Татьяна начинает раскачиваться, опираясь то на носок, то на каблук. Она с упорством, свойственным ей с детства, расшатывает ненадежную опору обуви, словно желает разрушить эти замечательные лаковые туфельки. – Он мне опять изменяет…
Кричать шепотом сложно, но у Татьяны получается. Теперь она некрасива. Верхняя губа задирается, жмется к переносице. Нижняя отвисает до самого подбородка. Ломается аккуратная линия бровей, а на лбу вспухает нервная жила.
– Р-роман у него. Думает, я не знаю. Я не слепая. И не глухая. Ничего… пусть бегает. Не убежит.
– Тань, ты чего такое говоришь?
– А то и говорю – все они кобели. Сначала Кирка… я бы послала его. Честно вот, послала бы. А маман уперлась. Где еще найдешь такого? И вправду, вторую такую сволочь пойди найди… с-скотина.
Она шипит по-змеиному, и губы вновь смыкаются.
– Может, тебе показалось?
– Роди ребенка… родила. И что? А ничего! Киркин ублюдок никуда не исчез. С Лизкой он почти не видится. Ему плевать на детей. Ему бы сиськи побольше и задницу покрепче. А потом эта стерва… Па-ло-ма! – Татьяна произнесла имя по слогам, каждый почти выплевывая. – Палома… Голубка хренова. Возомнила, будто бы теперь ей черт не брат… Где она теперь?
– В каком смысле?
– В прямом, сестричка, в прямом. Ну что мне, терпеть было, когда она мне в лицо смеялась? Заявляла, что я должна уйти. Освободить Сереженьку для их большой и чистой любви…
Дрель на долю секунды стихла, и мамин голос так же, как если бы дом пожелал услышать признание своей хозяйки. Но Татьяна не заметила тишины, она продолжала говорить, горячечно, нервно, заполняя словами пустоту комнат.
– Дочь мою она воспитает… хрен ей, а не дочь! Сереженька… Сереженька хвост поджал и в кусты. Трус чертов! И на письмо не ответит… не ответит… я не позволю… не отдам!
– Тань, ты что? – Томочка вскочила и обняла сестру, такую сильную и такую беспомощную. А Татьяна уткнулась в плечо и затихла. Стояла она так недолго, с полминуты. Затем с силой оттолкнула Тамару и жестко произнесла:
– Все нормально. Если хочешь знать, то я ее… это я ее.
– Ты ее…
– Я ее посадила. За кражу. Любимая Сереженькина чернильница. В виде голубя. В виде чертова голубя! Смешно получилось, правда? Голубка сперла голубка.
Скорее страшно. Томочка ведь подозревала. Убеждала себя, что подозрения беспочвенны, а вышло наоборот. И теперь как? Рассказать правду? Кому? Маме? Мама скажет, что Татьяна права. Милиции? Но тогда Татьяну посадят. Или еще хуже, Татьяна откажется от этого своего признания, и выйдет так, будто бы Тома на сестру наговаривает.
Из зависти.
Тамара ведь невзрачная и одевается как бухгалтерша. А Татьяна яркая, деловая, сильная…
– И знаешь что? Если бы он хоть немного любил ее… на самом деле любил, чтобы по-настоящему, он бы не позволил мне… не позволил бы, правда?
– Правда, – говорит Тамара, понимая, что никогда и никому не расскажет об услышанном сегодня.
– Вот и я так думаю. Он же кобель. Ему бы просто потрахаться… и вот снова. С кем-то. В доме. Так что, Томка, заведешь мужика – следи за ним в оба.
А Тамара не следила, и мужа украли, подсунув вместо него чужака. Этот чужак вернулся с подносом, он принес молоко, батон, нарезанный тонкими ломтиками, сыр, брусок масла и вазочку с вареньем. Про чай забыл. Но напоминать Тамара не станет. Василий поставил поднос на стол и, повернувшись к жене спиной, приказал:
– Ешь.
Ослушаться она не посмела.
Спали отдельно, впервые, пожалуй, за все время. Василий не стал ничего объяснять, а Тамара побоялась беспокоить его вопросами. Она лежала в кровати, делая вид, будто спит, считала дыхание, стараясь не дышать слишком уж часто и слишком уж громко. Он ворочался на диванчике.
Ворочался-ворочался, а потом встал и тихо спросил:
– Милая, водички принести?
Томочка едва не ответила, но вовремя спохватилась. Молчать!
– Милая… – он прислушался.
