Максимилиан Кравков - Ассирийская рукопись
Погорел он немного и сгас. Темнота у нас в балагане настала. В одном углу сумасшедший сидит, в другом — я с винтовкой забился...
Ветер поднялся наруже. Деревья трясет. Корину на крыше задрало — хлопает по балагану.
Чем дольше сижу, тем злее бушует буря. Деревья скрипят, стонут, и кажется мне, что опять я стою в окаянной штольне. Но только слышу — сопит у порога! Наваливается из тайги на вход кто-то большой и черный. И тоненько так, как ребенок, начинает плакать Ванюха...
Вскинул я сразу винтовку, и громом шарахнул выстрел. Полымем в балагане махнуло! Слышно мне через звон в ушах, что катается рядом туша, рвет когтями и траву, и землю, хрипит.
— Попал! — кричу я от всего сердца и вскакиваю на ноги.
Засунул патрон и жду... Нет, не идет! Все тише и тише шуркает по траве и совсем умолк. Подох!
Разрываю тогда на куски берестяной чуман и чиркаю спичку. Загорелась береста ярко.
Первое — вижу, лежит Ванюха ничком, руки враскидку. А у самого входа растянулся медведь, запрокинул оскаленную морду.
Упали тут все мои силы разом, выпустил я из рук ружье и до самого света обомлевши сидел в углу. А когда рассвело, поднялся и первым делом над товарищем нагибаюсь.
Слышу — дышит, значит живой! Взял я его за плечо. Он как вздрогнет, голову приподнял и глаза открывает.
Увидел зверя, боязливо на него покосился, за руку меня берет и тихо так говорит:
— Это ты, дядя Павел? Что же это со мною было?
Ах, ребятки мои родные, не стыдно сказать — я ведь на радости тогда медведя дохлого в морду поцеловал!..
К обеду приехал Мироныч.
Да, всего в ладонь самородок на двенадцать фунтов, а дорого он достался...
Неужели, подумали, мы на дешевое дело его отдавать, на обычную нашу потребу?
Жизнью да страхом за это теперь не платят.
И пошел самородок от нашей артели на постройку аэроплана.
Рыжий конь
Ладонь еще хранила ощущение тяжести золотых песчинок, глаза еще не остыли от блеска находки. Последние полкилометра Северин прошел по ручью. Шагал по воде, стараясь ступать на гальки.
Так, не оставив следа, добрался до тропки, на которой стоял его балаган. Предосторожность — скорее по инстинкту, чем действительной необходимости.
Наконец-то вчера, после месяца голодовки, напрасных усилий и насмешливых замечаний, он нашел богатое место на ключе Громотухе.
Приисковое управление, разумеется, будет довольно, и Северин получит полное право на добычу. Но до времени о находке следует помолчать, чтобы не перебили его первенства другие, чтобы не испортили фарта.
О золоте на Громотухе он догадывался уже давно. Охотился за ним упорно, как собака за соболем.
Десятки лет приисковой жизни развили у Северина профессиональное чутье. Он не мог осознать связи мельчайших признаков, которыми руководствовался, но твердо чувствовал, что они приведут к золоту, как следы приводят к зверю.
Весело и легко подходил Северин к балагану. Инструмент, сухари и ружье оставил в тайге, у шурфа, прикрыв от дождя сосновой корой.
«К сроку попало, — думал он о золоте. — Вот как к сроку! Другим голосом запоет теперь одноглазый черт!»
Этот «черт» — Игнатьич, десятник здешнего прииска. Недаром старатели звали его «дотошным». Привяжется раз к чему и вовек не отстанет. Лишних людей на своем участке не любил. В его ведении находилась артель и несколько человек отдельных старателей. И те, и другие трудились по договору. Каждый месяц должны были доставлять обусловленное количество золота.
Такой же договор заключил и Северин. Он недавно приехал с Алдана и для местных жителей был человеком неизвестным. Всю жизнь, с мальчишеских лет, провел в лесу. Немало земли перерыл, не один килограмм блестящего золота отнес в приисковые кассы.
Услышал о здешних местах. Еще в Алданской тайге хвалил один товарищ. Загорелась бродяжья кровь, и холодный север сменил он на сибирский юг.
В артель Игнатьич его не пустил.
— И своих довольно. А рыться — ройся. Будешь договор исполнять — не только мешать не станем, а еще и поможем!
Потянулись недели труда. Затупившуюся кайлу можно отвострить, поломавшуюся лопату заменить новой. А сбитые руки заживают труднее. Ослабевшие мускулы не так уж легко крепнут от сухарей да случайного варева из добытого рябчика.
Как нарочно, не было фарта, не было золота. И когда пошла четвертая неделя договорного месяца, карманы Северина оставались по-прежнему пустыми.
А дотошный десятник еще требовал подекадной сдачи. Ругался, сдергивал с лысины шапку, хлопал ею о стол и, пуча в Северина гневный, единственный глаз, срамил:
— Ты весь прииск подводишь! Мы за всю программу в ответе. Почему брался, коль работы не знаешь? Туда же еще, алданец!
Старатели насмешливо улыбались.
Но выручил ключ — Громотуха. И сегодняшний шурф подарил, наконец, настоящее золото. С утра до обеда он намыл не меньше 80 процентов задания. Послезавтра вечером — срок. Вот и удивит он весь прииск выполнением договора вдвое! Крутись тогда, кривой дьявол!
В радостных этих мыслях Северин перешагнул порог балагана. И тотчас же сзади крепко схватили его за локти. На подмогу бросились двое, ждавшие за дверкой. Не успел Северин рвануться, как очутился среди людей.
Держали за плечи, проворно завязывали веревкой руки. Кругом все свои, приисковые рабочие.
— Братцы, за что? — крикнул он, отчаянно вырываясь.
Но вцепились крепко. Прямо к лицу, вплоть подскочил Игнатьич. Зрачок глаза прыгал, и дергались худые щеки.
— Куда золото дел? — как обухом хватил при общем враждебном молчании.
— Какое золото?! — изумился Северин, от неожиданности перестав и рваться.
— Не знаешь? — насмешливо покрикивал Игнатьич и рявкнул зверем: — Грабленое, вот какое! Куда схоронил коня, варнак несчастный?
— Ну-у-у! — угрожающе повторила толпа.
Северин затрясся, поворачивал торопливо лицо то к тому, то к другому, глазами просил обождать.
— Ребятки... товарищи, я не знаю. Никого я не грабил.
И вдруг, большой, загорелый, обросший, заплакал от горькой обиды. Дошло до сердца! Переменился сразу, блеснув слезами, голову вздернул:
— Бейте, не испугаюсь!
— Постой! — отстранил кипятившегося Игнатъича спокойный староста артели Яшкин. — Бить мы тебя не будем. По советским законам ответишь. Говори, где ты был эту ночь?
— А ты что за допросчик? — огрызнулся Северин.
Обожгло подозрение — про находку на Громотухе узнали, а сейчас на пушку берут! И ответил твердо:
— Где был, там меня нет.
— Он, он! — гневно заорала толпа.
— Веди! — приказывал Яшкин, обороняя от ударов связанного Северина.
Ночь. В просвете ветхого потолка играют звезды. Северин сидит на лавке покосившейся бани.
Это его тюрьма. Старый Онуфрий с одноствольной шомполкой караулит у порога.
На подоконник прилеплена свечка. Должно быть, времени много, потому что свеча натаяла и скосилась, а Онуфрий нет-нет да всхрапнет, тотчас же просыпаясь в испуге — здесь ли арестант.
Днем несколько раз заглядывали в баню люди, роняли отрывочные слова. Северин немного понял.
Вчера утром у его балагана нашли в бесчувствии смотрителя Осташевского прииска. У пострадавшего была ушиблена голова. Вроде как бы удар дубиной.
Ни коня, ни золота, которое он вез сдавать, не оказалось. Ясно, что был грабеж. Накануне ночью пал дождь. Моховая поляна, которой проходила тропа, набухла водой, примятый мох поднялся и скрыл все следы.
Смотрителя в тот же день отправили сплавом на лодке в больницу, в район, за восемьдесят километров. А утром отправят в управление милиции и Северина.
«Вот история-то, — думал Северин, горбясь на лавке и шевеля затекшими от веревок руками. — Сколько ни говори — не верят. Что будешь делать? А если помрет, вдобавок, смотритель? Помрет единственный свидетель, не сказав обеляющего слова? Тогда хана... Вот и открыл новую площадь! Вот и расширил прииск, как мечтал сгоряча».
Неужели же пропадать? Угрожала принудительная отправка в район и опять, должно быть, тюрьма, пока не выяснится все дело. Легкая штука сидеть взаперти, когда весь так и рвешься на работу!
Для оправдания хотел было рассказать, где провел вчерашнюю ночь, и открыть свою находку. Но подумал: какая польза? Разве, копаясь в шурфе, нельзя ограбить смотрителя? Тропа проходит совсем рядом. И выходило, что, признавшись, он только золото людям отдаст, а несчастной своей судьбе все-таки не поможет... Тоска!
Неслышно поднялся, мягко шагнул в броднях к предбаннику, слушал.
Дверь приоткрыта. Мигает свеча. Самого Онуфрия не видать, сидит, должно быть, за стенкой, протянув по порогу ноги. В лаптях.
«Российский!» — подумал Северин и подошел к оконцу. Снаружи его нарочно забили доской. А теперь в стекле, точно в зеркале, — увидел свое лицо. Широкое, красное от загара. Губы сжаты, морщиной тужится лоб, а глаза голубые, простые, жалкие... Дернулся от досады.
