Деон Мейер - Пик Дьявола
— Нет!
Он занес ассегай; женщина прикрылась руками. Когда длинное лезвие пронзило ее, на нее снизошел покой. Совсем как на Колина Преториуса. Вот чего все они хотели. Но душа Тобелы восставала против того, что он делал. В душе зрел безмолвный крик: он не может воевать с женщинами!
Он до сих пор слышал тот крик, но, кроме крика, его заполняло и другое. Стало душно. Как будто на него давили стены. Как будто он находится в узком коридоре. Ему надо выбраться на простор. Надо двигаться. Идти дальше.
Он побрел по направлению к Кэмпс-Бэй. Легко перепрыгивал с утеса на утес, и наконец перед ним открылся Атлантический океан — он лежал у его ног.
Почему его гложет такая острая тоска? Ему захотелось взять мотоцикл и уехать, чтобы впереди тянулась длинная, нескончаемая дорога. Ведь он поступает правильно. Больше он не сомневался. В «Шпоре», когда он кормил уличных ребятишек, он нашел ответ, которого и не ждал. Ответ пришел к нему, как если бы его кто-то прислал. Над детьми издеваются, потому что они — самая легкая добыча.
Он снова зашагал по склону к югу. То и дело приходилось огибать холмы и перепрыгивать через расщелины. Сколько, интересно, можно вот так пройти поверху? Может, можно дойти до самого Игольного мыса, самой южной точки Южной Африки?
Он поступает правильно, но ему хочется уйти.
Он чувствует клаустрофобию.
Почему? До сих пор он не совершал ошибок. Тобела это точно знал. Но что-то не так. Ему негде развернуться. Он прикован к месту. Наверное, в нем говорит инстинкт. Инстинкт охотника. Нанести удар и исчезнуть. Вот как все было в прежние времена. Две-три недели подготовки, потом само дело, операция. Потом Тобела садился на самолет и улетал. Никогда он не наносил два удара подряд в одном и том же месте: поступать так значило напрашиваться на неприятности. Это оставляло следы, привлекало внимание. Плохая стратегия. Но сейчас уже поздно, потому что он привлек к себе внимание. Интенсивное внимание.
Вот почему ему необходимо уехать подальше. Сесть в пикап и уехать.
28
Он поставил чайник.
— Папа, давай я заварю кофе, — предложила Карла.
— Я хочу сам, — возразил он. — Только я не знаю, как вы любите его пить.
— Я — с молоком, но без сахара, а Фриц — с молоком и тремя кусочками сахара.
— Тремя?
— Эти мальчишки!
Дочь пожала плечами.
— У тебя есть мальчик?
— Вроде того.
— «Вроде того»?!
— Есть один парень…
— Порошковое молоко сойдет?
Карла кивнула.
— Его зовут Сарел; я знаю, что я ему нравлюсь. Он симпатичный. Но сейчас, когда впереди экзамены и все остальное, мне не хочется слишком уж увлекаться.
Гриссел улыбнулся. Карла очень похожа на Анну — так же рассудительна. И говорит с такими же интонациями.
— Умница, — похвалил он дочь.
— Потому что я хочу учиться и на следующий год, папа.
— Это хорошо.
— Изучать психологию.
— Чтобы лучше разбираться в мозгах своего отца?
— Может быть, если я буду хорошо учиться, мне дадут стипендию, вот почему я пока не хочу влюбляться. Но мама говорит, она отложила достаточно денег нам на учебу.
Он ничего об этом не знал. Налил в кружки воду, насыпал сухое молоко, Фрицу положил сахар.
— Я отнесу ему кофе.
— Не беспокойся за него, папа. Он самый обычный тинейджер.
— Он борется с алкоголизмом отца, — сказал Гриссел, взбираясь по лестнице на второй ярус.
Фриц лежал на кровати Гриссела с фотографией в руках — фотографией, на которой они еще были вместе, были семьей.
— Три кусочка сахара, — сказал Бенни.
Фриц ничего не ответил. Гриссел сел в изножье кровати.
— Извини, — сказал он.
Фриц поставил фотографию на подоконник.
— Не за что. — Он сел и взял кофе.
— Извини за все, что я тебе сделал. А также твоей матери и Карле.
Фриц смотрел на пар, поднимавшийся из кружки.
— Папа, зачем? Зачем ты пьешь?
— Фриц, сейчас я как раз пытаюсь победить самого себя.
— Говорят, у некоторых бывает генетическая предрасположенность к алкоголизму, — заявил сын и осторожно отпил глоток, проверяя, не горячий ли кофе.
На Джейми Кейтере была спортивная рубашка и узкие брюки хаки. Короткие рукава рубашки были узковаты и подчеркивали выпирающие мускулы. Он сидел на барном табурете за стойкой, пил кофе с двумя кусками сахара и молоком и, говоря, периодически косился на Карлу. Это раздражало Гриссела.
— И я пошел к ним в домик, типичная негритянская лачуга, темнота, мрак, только большой телевизор орет и передача — какая-то викторина для ниггеров с призами… Я постучал, но мне не ответил. Я открыл дверь — сидят и пьют, голубчики! Все четверо со стаканами в руках. Ваше здоровье! Но ты бы видел, как они подскочили, когда увидели меня. Так и рассыпались в любезностях: мистер, мистер… В лачуге грязно и пусто. Типичные ниггеры: ничего нет, кроме громадного телевизора в углу. Жильцов там четверо, двое старых и двое молодых. Не представляю, как можно жить в таком свинарнике! И они не хотели говорить; просто сидели и глазели на меня. А когда заговорили, то солгали. Девушка работает в доме, и вот что она твердила: «Мисс Лоуренс была хорошая хозяйка, она хорошо относилась ко всем нам». Они врут, Бенни, уверяю тебя! — Он многозначительно глянул на Карлу, которая лежала на диване.
— Ты спрашивал их о ее вспыльчивости, о приступах ярости?
— Да, но они сказали, что никаких приступов не было, что она была хорошей хозяйкой, но при этом они все время косились на телевизор и на коробку с вином. Если хочешь знать мое мнение, такой пьяни доверять нельзя. — Кейтер снова посмотрел на Карлу.
— И они ничего не видели? — Гриссел заранее знал ответ.
— Ничего не видели, ничего не слышали.
— Патологоанатом сказал, орудие то же самое. Тот же самый ассегай, которым убиты двое предыдущих.
— О'кей, — сказал Кейтер.
— Ты спрашивал их об Элизе Ботме? Что она за человек?
— Нет, не спрашивал. Зачем? Мы уже и так знаем.
Гриссел заскрипел зубами, но промолчал. Не хотелось выговаривать Кейтеру в присутствии детей.
— Чем занимаешься? — спросил Кейтер у Карлы.
— Готовлюсь к выпускному вечеру.
— О'кей, — сказал он, — дошло.
— Что дошло? — спросила Карла.
— Если я дам тебе ранд, позвонишь мне, когда закончишь школу?
— И не мечтай, — отрезала она. — Кстати, что с тобой не так?
— Что значит «не так»?
— Только расисты называют чернокожих ниггерами.
— На моей голове ни одного расистского волоска!
— Ага, так я тебе и поверила!
Гриссел погрузился в собственные мысли и не обратил внимания на их пикировку.
— Джейми, окажи мне одну любезность.
— О'кей, Бенни.
— Найди материалы дела по Черил Ботме, ее дочери. Выясни, кто им занимается.
— Я думал, ты поговорил с ними вчера…
— Я поговорил только с ребятами, которые занимались убийцей с ассегаем. А сейчас я говорю о девочке, после убийства которой арестовали Лоуренс.
— Дошло.
— Очень прошу.
— Нет, я хочу сказать, я понял, о ком идет речь. Но что толку?
— Что-то мне здесь не нравится. Сам не знаю что. Вчера Ботма…
— Но ведь патологоанатом говорит, что убийца тот же самый?
— Я не говорю об убийстве Лоуренс. Я говорю об убийстве ребенка.
— Но ведь это не наше дело.
— Это наша работа.
— Он странный, — заметила Карла после того, как Кейтер наконец ушел.
— Козел, — сказал Фриц сверху, со второго яруса.
— Фриц! — возмутился Гриссел.
— Папа, я мог бы и грубее его обозвать.
— Интересно, откуда у него деньги? — задумчиво спросила Карла.
— Какие деньги?
— Папа, разве ты не заметил, как он одет? Дорогущая рубашка, брюки «Дэниэл Хехтер», «Найк»…
— Кто такой Дэниэл Хехтер?
— Он муж Шарлиз Терон, папа! — закричал сверху Фриц. — Но он не убийца!
Тут Карла впервые рассмеялась, и Гриссел рассмеялся вместе с ней.
В «Океанской корзинке» на Клоф-стрит, в ожидании, пока им принесут еду, Карла расспрашивала его о деле Артемиды. Гриссел подозревал, что таким способом дочь пытается прервать неловкое молчание. И вдруг, совершенно неожиданно, посреди разговора она спросила:
— Папа, почему ты стал полицейским?
Он не сразу нашелся с ответом. Пока раздумывал, увидел, что Фриц оторвался от журнала, и понял, что обязательно должен подобрать нужные слова. Он сказал:
— Потому что я такой и есть.
Сын удивленно поднял брови. Гриссел ссутулился.
— Я просто как-то сразу понял, что я — полицейский. И не спрашивайте почему. У всех складывается о себе какое-то мнение. Я видел себя таким.
— Я себя никаким не вижу, — возразил Фриц.
