Николай Андреев - Убейте прохожего!
Нас встретил Михаил, работник Худобиных – единственный в Мыскино человек, с кем можно было поговорить по душам, не опасаясь того, что тебя перебьют в середине разговора и, снисходительно похлопав по плечу, посоветуют чаще прислушиваться к мнению старших. Худой, нескладный, мне лично он был симпатичен тем, что, несмотря на немалые годы – а выглядел он лет на пятьдесят, не меньше, – был напрочь лишен важности, свойственной людям его возраста. Перед тем как ответить на любой, даже самый незначительный вопрос, он – всегда улыбчивый – застенчиво поднимал глаза и смотрел так, словно заранее хотел успокоить собеседника. «Ничего страшного», «Вы, пожалуйста, не волнуйтесь», «Всё будет хорошо», – казалось, говорил его всегдашний вид. С ним было легко и спокойно. Настолько легко, что даже Виктор, любящий по поводу и без повода демонстрировать свой дурной характер, «ндрав», как однажды по этому поводу высказалась бабушка, только однажды обругал его при первой встрече «для порядку», и больше, насколько я знаю, не трогал.
Михаил появился у Худобиных около полугода назад. За две грядки земли, выделенных ему дядей Толей в углу своего сада, небольшую зарплату, бесплатную кормежку и каморку на первом этаже рядом с кухней он взвалил на себя все хлопоты по ведению хозяйства. Вставал с рассветом, готовил еду, мыл посуду, убирался в доме и шел работать на участок. А когда наступал вечер, закрывался в своей комнате, включал телевизор, пил портвейн, о чем, как ему казалось, никто не догадывался, и смотрел сериалы. Кто он такой, откуда пришел, мы не знали – на вопросы о своем прошлом Михаил отвечал неохотно. Известно лишь то, что в молодости он работал шофером, кого-то задавил, попал в тюрьму, отсидел срок и вернулся доживать век в родные места. Еще была у него в городе женщина, у которой он ночевал раз в неделю, с пятницы на субботу, однако о том, что это за женщина и как ее звать, никто тоже ничего не знал. Впрочем, если быть откровенным, никого это особенно и не интересовало – всем хватало своих проблем. Женитьба Виктора, до сих пор не раскрытое убийство Виолетты – дочери дяди Толи и, наконец, смерть после долгой болезни самого дяди Толи отодвинули на второй план все другие события, происходящие вокруг них.
Сегодня как раз была пятница. Открыв дверь, Михаил помог бабушке снять плащ. Подал ей тапочки и принялся торопливо одеваться сам. Доложил вышедшему встречать нас Виктору о проделанной работе (обед на плите, газонная трава со стороны кабинета скошена, яблони политы), попрощался со всеми и, мелко семеня ногами, побежал в сторону автобусной остановки.
– Бедный человек, – вслед ему вздохнула бабушка. – Ни кола ни двора. К бабе, как в баню, по расписанию ходит… Разве это жизнь?
Я согласился: это не жизнь. Жизнь – это теперь у Виктора Худобина. Три этажа дорогой мебели, зимний сад, сауна с бассейном, хорошая машина в гараже, богатая библиотека, профессиональный бильярд и куча ненужных, но крайне приятных вещей: картины, ковры, люстры, камины… Одно слово – коттедж. Но вот о чем я подумал, когда в последний раз был здесь на дне рождения Виолетты: чем больше Худобины вкладывали в этот дом денег и чем больше они наполняли его безумно дорогими вещами, тем меньше он мне нравился. Может, ему не хватало того, что зовется человеческим духом, может, человека, который мог бы вдохнуть его – не знаю, но без этого любой, даже самый незаурядный дом, на мой взгляд, неминуемо превращается в самый заурядный музей.
И только зал на первом этаже дома составлял приятное исключение. Просторный, отделанный темным ореховым деревом и местами задрапированный толстой материей, он на первый взгляд не производил должного впечатления. Но стоило подышать его воздухом, приглядеться к нему, потрогать руками теплые стены, как сразу начинаешь понимать: зал – лучшее из того, что здесь есть. Именно в этом зале любили собираться Худобины и их гости. Здесь они смотрели телевизор, вне зависимости от того, какая шла передача, болтали, пили коньяк… Единственное неудобство, на мой взгляд, заключалось в его не совсем удобном расположении. В пяти метрах от входной двери, как раз напротив коридора, ведущего в кабинет дяди Толи, находилась лестница. И поэтому каждый, кто, войдя с улицы, хотел подняться наверх или, наоборот, спуститься вниз, чтобы выйти на улицу, волей-неволей вынужден был пройтись по краю комнаты, от входа до лестницы, что лично меня всегда сильно раздражало.
Сегодня в этом зале собрались наследники. Судя по их количеству, весьма незначительному, дядя Толя оказался верен себе и на этот раз: всё – только самым близким. А поскольку из самых близких у него остались: сын Виктор со снохой Анечкой – прелестным двадцатилетним созданием, сестра – моя бабушка, и родной племянник Константин, ему не пришлось долго ломать голову над тем, как свои миллионы разделить между тремя родственниками. Или, быть может, четырьмя, если учесть появление в Мыскино Максима Валерьяновича Рыльского – младшего брата давно умершей жены дяди Толи.
Интересный тип этот Максим Валерьянович. Крайне нелюдимый – я так думаю, вряд ли кто из присутствующих, кроме бабушки, встречался с ним больше трех-четырех раз, – он обладал необыкновенной внешностью. Просто страшно необыкновенной. Я бы даже сказал: жуткой. Изрытое глубокими морщинами бледное лицо, большой лоб, белые как мел губы, настолько тонкие, что можно говорить об их полном отсутствии, узкие, с розовыми белками глаза, казалось, нацеленные на поиск твоего наиболее уязвимого места – вот далеко не полный портрет человека, о котором дядя Толя отзывался, как о своем добром товарище. А товарищу, несмотря на то что выглядел он на все шестьдесят, было, как мне по секрету рассказала бабушка, не больше сорока пяти лет.
Пока я носил вещи наверх, в нашу спальню, бабушка продолжала здороваться с присутствующими. Поцеловав в лоб Виктора и подставив щеку Константину, она подошла к Максиму Валерьяновичу. Спросила: как дела, внимательно выслушала ответ, похвалила за бравый вид и вопросительно посмотрела на стоявшего в стороне незнакомца.
Чуть старше сорока, невысокий, худой, этот привлекший бабушкино внимание новый гость в доме Худобина выглядел так, как выглядят больные люди, когда их посреди ночи поднимают с постели. Всё в нем, кроме тщательно зачесанных назад волос, было мятым: пиджак, брюки, воротник рубашки, невыспавшееся лицо… И даже тапочки ему достались какие-то пожеванные, с оборванной каймой и сбитой пяткой.
Поймав на себе бабушкин взгляд, незнакомец встрепенулся. Расправил плечи и отвесил легкий поклон в ее сторону.
– Василий Сергеевич! – представился он. Немного подумал и, решив, что одного имени-отчества, видимо, недостаточно для того, чтобы полностью идентифицировать себя, добавил: – Романов. Исполнитель завещания Анатолия Николаевича. Или его поверенный, как вам будет угодно.
Он сказал это нарочито просто, со сдержанным чувством достоинства, как обычно произносят чины и звания большие начальники, когда хотят казаться скромными, а также чиновники со скромными должностями, когда хотят выглядеть большими начальниками.
Я подсел к Анечке. Коснувшись губами ее уха, прошептал, что если у поверенного и есть какой-то чин, то, скорее всего, настолько незначительный и пошлый, что он постесняется назвать его.
Анечка хихикнула, чем вызвала неудовольствие мужа. Виктор посверлил злым взглядом мой лоб, отвернулся и тоном, не терпящим возражений, предложил Романову наконец-то заняться делом, ради которого тот был нанят, а именно: зачитать завещание отца.
Конечно, всё то же самое можно было сказать мягче, спокойнее, но Виктор как обычно не смог удержаться, чтобы не нахамить. Впрочем, Романов, кажется, не думал обижаться. По крайней мере, грубостью на грубость, на что я очень рассчитывал, отвечать не стал.
– Наверное, из интеллигентов, – коснувшись губами моего уха, прошептала Анечка.
Я рассмеялся, чем вызвал новую волну неудовольствия Виктора. Он обернулся в мою сторону и, прищурив правый глаз, что, видимо, должно было означать крайнюю степень раздражения, спросил: над чем это я, собственно говоря, смеюсь.
Напугал! Я бы, конечно, мог ответить ему, что после того, как он взял в жены девочку на двенадцать лет моложе себя, смеяться стало действительно больше не над чем, но промолчал – бабушку не хотел расстраивать: она и так, бедная, переживала по этому поводу весь их медовый месяц.
Виктор завелся. Не дождавшись от меня ответа, набросился на Романова. Начав с утверждения того, что исполнитель завещания – это пустая трата денег на пустых людей, он незаметно для самого себя углубился в дебри этимологии. «Слово „поверенный“, – ткнул пальцем в грудь Василия Сергеевича, – произошло от слова „верный“, а не „вареный“, как вы, наверное, изволите думать», после чего повернулся к нему спиной и закончил монолог пространным рассуждением о непрофессионализме и лени, как двух главных бедах нарождающегося капитализма в России.
