Елена Арсеньева - Камень богини любви
Опять путаница с браслетами! Даже надоело, честное слово!
И еще мысль о какой-то путанице мелькнула в Алёниной голове… и это было связано уже не с Сюзанной, а с Сусанной, соседкой…
Да нет, чепуха.
Слишком много чепухи, которая потом оборачивается совсем даже не чепухой.
Надо сосредоточиться. Надо все обдумать. Но сначала – в «Шоколад».
Алёна решила пройтись пешком – проветриться, а чтобы сократить путь, отправилась через проходные дворы… ну да, мало ей было проходных дворов!
Она шла и думала о том, что прочла в статье, найденной в библиотеке, о том, что это не имеет ни к браслетам, ни к убийствам никакого отношения – просто любопытная деталь человеческой психологии. Можно кем-то из своих предков очень гордиться и прославлять его имя. А можно использовать его имя для «закрепления собственности», не более того, даже если это такая препоганая собственность, как некий домишко в переулке Клитчоглоу…
«Да… – усмехнулась Алёна. – Очень может быть, что оговорка того рыжего мальчишки была, как говорится, по Фрейду… нет, кто там у нас занимался проблемами наследственности? Вроде Чарлз Дарвин? Ну, значит, это была оговорка по Дарвину…»
Нет, это, конечно, не имеет отношения к делу… А может, имеет!
Как узнать?
По телефону. Ведь рыжего агента нет под рукой, к тому же она сейчас довольно далеко от «Клеопатры». Сначала, конечно, придется все же звонить в справочную, делать нечего. Чтобы узнать телефон все той же «Клеопатры» и спросить…
Алёна набрала 009 и пошла дальше, прижимая трубку к уху.
Занято, занято, длинные гудки, гудки безответные, ждите соединения с телефонисткой, ждите соединения, ждите-ждите-ждите…
Стоп! Да у нее же где-то должна быть дисконтная карта этой «Клеопатры», вдруг вспомнила Алёна.
Выключила телефон и принялась рыться в сумке. Этих дисконтных карт набралось – ужас какой-то. Главное, половиной из них она не пользуется. К примеру, когда покупала свой воистину роковой браслет, ее точно не предъявляла, а значит, и скидки никакой не имела.
Еще один вопрос к продавщицам «Клеопатры»! Но этот вопрос она уж точно не задаст – что с возу упало, то пропало.
Карты не нашлось. Может быть, она дома… Но домой идти еще рано. Сусанна еще не вернулась.
Ладно, позвонит потом, попозже.
Дела давно минувших дней
Снимая пальто в гардеробной собрания, я увидел на верхней площадке Тихонова во фраке. Он явно кого-то ждал.
Вдруг до меня донесся аромат духов, показавшийся мне знакомым. Все нервы мои взволновались.
Даже не видя, я почувствовал: рядом Серафима Георгиевна.
Стыдясь самого себя, раздираемый двумя страстями, желанием и ненавистью, я смотрел, как наша «премьерша», сбросив на руки гардеробщика меховое, на черно-бурой лисе манто, прошла мимо (сделав вид, что не замечает, а может быть, и впрямь не заметив меня, как существо слишком для нее ничтожное!) прямо к Тихонову, а он расцеловал ей руки и повел в зал.
Я медленно поднимался по лестнице. Мне было страшно увидеть этого человека, которого я ненавидел всем своим существом. Ненавидел за то унижение, которому он нас подверг, а еще за то, что Серафима Георгиевна была его содержанкой, что он в любое время мог обнять ее, поцеловать, владеть ее телом, о котором я грезил вот уже которую ночь, как безумец…
В эту минуту грянула музыка. Танцы начались.
«Ничего себе, развеялся! – мрачно подумал я. – Ничего себе, отвлекся! Иди-ка ты домой!»
Это было самым разумным. Если бы я так сделал, я бы, может быть, никогда ничего не узнал… все шло бы своим чередом… мы как-нибудь да избавились бы от Серафимы Георгиевны, даже ценой обращения к высшим городским и губернским чинам… неведомо, как бы потом сложилась ее судьба… да и я не сидел бы сейчас в смертельном этом провале, если бы ушел тогда… но какое-то мучительное отчаяние влекло меня непременно войти в зал и посмотреть, как они танцуют с Тихоновым.
Я вошел. Посмотрел.
Смирения моего как не бывало. Сейчас я жаждал скандала!
Как он может так ее обнимать! Как она может так на него смотреть!
Я выскочил в пустое фойе, понимая, что остатки моей сдержанности сейчас улетучатся и я устрою что-то страшное.
Но, словно нарочно, эта пара вышла следом и приблизилась ко мне.
– Ах, Никита Львович! – пропела Серафима Георгиевна своим волнующим, чуть капризным голоском, от которого у меня кожа мурашками пошла. – Мой зоил! – И она расхохоталась. – Мой гонитель! Наш нежный Гамлет! – И повернулась к Тихонову с обольстительной улыбкой: – Скажите же ему, Вениамин Федорович, что он плохой!
Тот накинулся на меня, как дрессированный зверь.
– Вы запомнили, что я вам говорил? – ледяным голосом изрек он. – Или Серафима Георгиевна снова в вашей труппе, или я всех вас вышвырну вон!
Я был вне себя от унижения. Никто и никогда еще не доказывал мне так явно, что я – отщепенец…
Да, если не говорить о знаменитостях, о выдающихся талантах с громким именем, то можно утверждать, что в глазах большинства так называемого высшего общества, а тем паче обывателей, человек, посвятивший себя сцене, стоял на низшей ступени падения.
Конечно, в Петрозаводске было все иначе, но там нам покровительствовала сама губернаторша. Может быть, это был единственный город в России, где актеры пользовались таким уважением. А здесь… и везде…
Разве можно пригласить «отщепенца» в приличный, «благородный» семейный дом? Никогда. Вот в ресторан позовут, чтобы развлечь и потешить комическим рассказом какого-нибудь кутилу-барина или самодура-купца. И каким снисходительно-оскорбительным тоном говорит с актером эта сволочь!
Постучит извозчик кнутовищем в окно комнатки, где ютятся актеры, и крикнет: «Эй! Кто там есть? Двух актерок господа на вокзал требуют!»
Бывали, впрочем, случаи, когда артисты более или менее популярные приглашались на какую-нибудь вечеринку, но не как равноправные граждане, не как гости, а как клоуны, развлекатели.
Конечно, и среди нашей братии были люди, заслуживающие порицания и презрения. Это те ничтожные людишки и горькие пьяницы, которых Островский вывел в образах Шмаги, Робинзона и Аркашки. Женщины, которые попадали на сцену так, как Серафима Георгиевна. Выскочки, которые получали ведущие роли благодаря влиятельным покровителям, безжалостно затирая подлинные таланты.
Но большинство актеров были иными! Большинство было истинными служителями искусства! Они терпели голод, холод, унижения, высылку из городов, оскорбительное отношение «общества», иногда полную нищету – и все во имя искусства.
Именно их не мог я сейчас отдать на поругание Тихонову и его подлой содержанке. Да я и сам стал бы таким же подлым, если бы позволил этой страсти возобладать над чувством товарищества и самоуважением!
– Ты мерзавец! Ты мерзавец! – вскричал я. – Ты вышвырнешь нас вон? Нет, это я сейчас швырну тебя с лестницы вместе со всеми твоими чинами, званиями и вместе с твоей содержанкой! Не бывать ей в нашей труппе! Не будет того! Ты слышишь, негодяй?!
У меня смерклось в глазах, и все окружающее доходило до меня, словно бледные пятна, вдруг выступающие из тьмы. Звуки расплывались и дрожали в ушах.
Вот я увидел побледневшее лицо Тихонова, услышал его испуганный, дрожащий голос:
– Да что вы, Никита Львович, успокойтесь, ради всего святого!
Но я не унимался.
– Тише, тише! – твердил Тихонов, явно перепуганный скандалом, который я ему закатил. – Опомнитесь! Выпейте воды! Мы все уладим!
– Я тебя убью… – прохрипел я, делая руками какие-то пассы, может быть, ища горло этого негодяя, но вдруг хлесткая пощечина ожгла мне лицо. В глазах прояснилось, и прямо перед собой я увидел глаза Серафимы Георгиевны. Так это она дала мне пощечину!
– Прекратите истерику, немедленно, – прошипела она. – Иначе я вам глаза выцарапаю. А вы, Вениамин Федорович, перестаньте дрожать, возьмите его под руку, ведите вот сюда, под лестницу… сейчас весь народ на шум сбежится!
Они подхватили меня под руки, но я еще упирался.
– Василий! – крикнула Серафима Георгиевна, поворачиваясь. – Помоги!
Я решил, что она зовет служителя, попытался вырваться, но чьи-то сильные руки так стиснули меня, что я не мог ни вздохнуть, ни охнуть.
– Да, перестарались вы сволочь изображать, Вениамин Федорович, – сказал знакомый голос. – Вышло, что вы актер куда как лучше Серафимы. Говорил я вам, что с этой вашей выдумки ничего не выйдет! А вы за свое… Да ладно тебе брыкаться, Никита, опомнись да взгляни на меня!
Я кое-как разомкнул судорожные веки.
Лицо немолодого, седого человека в черной инженерской тужурке показалось мне знакомым.
Я присмотрелся…
Это был Васильев. Василий Васильев, актер из петрозаводской труппы! Мы не виделись двадцать лет…
Наши дни
Хоть и существует некое почти непреложное правило, согласно которому, если хочешь в старой части Нижнего Горького пойти напрямик и сократить путь, то непременно удлинишь себе дорогу, ибо понятия «напрямик» здесь, в этом городе, который строился исключительно по произволу воображения, просто не существует. Все же нет правил без исключений, а потому Алёне удалось дойти до «Шоколада» от библиотеки почти напрямик и всего лишь за какие-то четверть часа. Однако она почему-то не вошла в главную дверь, которая находилась почти рядом с «L’Ԑtoile», а обогнула здание с другой стороны и вошла сначала в «Спар», расположенный на нижнем этаже. События последнего времени волей-неволей заставляли осторожничать. Вообще, строго говоря, если уж играть по навязанным правилам, Алёне следовало зайти домой и переодеться во что-нибудь другое, в чем ее еще не видели. И не для того чтобы продемонстрировать свои зимние наряды, а чтобы сбить со следа слежку. Но в том-то и беда, что около дома, а может, и около квартиры, не исключено, ждут лихие люди, и попасть туда безопасно можно только очень хитрым способом, а для этого ей нужна Сусанна, которая будет дома не раньше чем через полчаса.
