Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство
Андрей вспомнил Иоанна Восторгова, толстые пачки денег. «Не вышло у них! Сорвалось!»
Забежать к своим Андрею не удалось. В губчека, что находилась на Негорелой, в доме Дарьинского, узнал, что чекисты решили присоединиться, к объединенному отряду. Перед самым отходом поезда на вокзал прибежали мать и Наташа. Мать успела поцеловать сына и сунуть в карман воблину и большую луковицу.
А Наташа все кричала:
— Как освободишься, приезжай! — и махала кумачовой косынкой.
Плохо стреляете, капитан
Полковник Перхуров скоро понял, что мятеж в Ярославле обречен на поражение.
Ни в одном из пунктов, намеченных центральным штабом «Союза защиты родины и свободы», восстаний поднять не удалось, а в Муроме мятежников тотчас же разгромили.
Офицерский отряд, присланный Савинковым в Рыбинск для захвата артиллерийских складов, был встречен ураганным пулеметным огнем.
Неожиданное известие из Москвы о мятеже левых эсеров сначала расстроило: «Опередили!» Потом Перхуров успокоился: «Черт с ними, пусть поработают на нас, придет время, прогоним эту мелочь». Сообщение о подавлении мятежа полковника не удивило.
Первые дни Перхуров очень надеялся на союзников, обещавших высадить на севере десант. Но и эта надежда рухнула. Каких только слов в адрес англичан не наслушался адъютант полковника капитан Альшевский: «Торгаши! Барышники! Подлые трусы!» Досталось и Савинкову, показавшемуся в Ярославле на несколько часов и уехавшему в Казань: «Авантюрист! Черт меня дернул связаться с этим болтуном!» Перхуров мог приказать прекратить огонь, мог распорядиться, чтобы люди, которых он вовлек в мятеж, выбрались из пылающего Ярославля. Он не сделал ни того, ни другого. Понимая всю бессмысленность дальнейшего сопротивления, полковник продолжал посылать в бой офицеров, кадетов и гимназистов. По его приказаниям артиллерия разрушала все, что можно было разрушить, в том числе и церкви, фабричные корпуса. Военный суд выносил большевикам смертные приговоры, немедленно приводившиеся в исполнение.
Ближайшие советники Перхурова — генералы Афанасьев, Карпов, Веревкин и полковник Томашенский — тоже понимали всю бессмысленность сопротивления, но предложить что-нибудь своему главнокомандующему боялись.
В конце второй недели Перхуров решил: пока не поздно, надо уходить тайком, чтобы не пристукнули свои.
В ночь на восемнадцатое июля бушевала гроза. Под проливным дождем Перхуров, генерал Афанасьев и капитан Альшевский на буксирном пароходике спустились по Волге верст на пятнадцать. Перхуров приказал подойти поближе к левому берегу, разделся, осторожно опустился в черную воду и, держа над головой одежду и оружие, поплыл к прибрежным кустам.
Выйдя на берег, оделся. Спутники смотрели на него с недоумением: что придумал Александр Петрович?
— До свидания, господа. Я полагаю, что нам лучше действовать порознь. Встретимся в Казани.
Альшевский, бледный от гнева, торопливо вытащил наган, выстрелил — пуля ушла в предрассветное мокрое утро.
Перхуров обернулся и спокойно сказал:
— Плохо стреляете, капитан.
Неторопливо, словно в мишень, выпустил в Альшевского три пули.
Генерал Афанасьев тихо спросил:
— Александр Петрович! Как же так?
— А вот так! — вяло ответил Перхуров и ушел. Афанасьев столкнул тело Альшевского в воду. Сел. Достал папиросы — они были мокрые.
— Куда бежать?..
Расхлебывать кашу пришлось генералу Карпову. Двенадцатого июля Карпов вспомнил о размещенной в Ярославле германской комиссии по делам военнопленных и приказал разыскать председателя комиссии. Генерал не сказал посланцам, зачем ему потребовался немец, а председатель комиссии, не зная цели приглашения, упирался, поэтому предстал перед генералом в растерзанном виде: на мундире не хватало рукава и половины пуговиц…
Карпов выругал не в меру усердных исполнителей, по-немецки извинился перед гостем и вежливо осведомился, с кем имеет честь беседовать.
Представитель кайзеровской армии, по началу решивший, что его тащат на виселицу, искренне удивился деликатному обхождению и по-русски ответил:
— Лейтенант Бал к… Впрочем, с первого июля я уже обер-лейтенант. Еще не привык к новому званию. Чем могу быть полезным?
— Небольшой услугой. Мы объявляем войну Германской империи и просим вас, обер-лейтенант, известить об этом ваше посольство, а если доступно, и ваше правительство.
Балк насупился:
— Не надо шуток, господа! Нехорошо. Неблагородно. Если вам крайне необходимо меня убить, это можно и без издевательств. Пожалуйста, я готов умереть.
— Что вы! — торопливо заговорил Карпов. — Мы вас пальцем не тронем. Живите, ради бога! Я вам все объясню. Войну мы вам объявляем, так сказать, символически. Никаких военных действий против вас открывать не собираемся. Мы сами сдадимся вам в плен. Понятно?
Балк хлопал глазами, силился понять, что ему предлагают.
— Понимаете? Мы сдаемся в плен. Мы! Вы берете нас под охрану, и, когда большевики ворвутся сюда, вы им заявите, что мы пленные Германской империи…
Слава тебе господи, наконец понял!
По совету и под диктовку генерала Карпова глава германской комиссии по делам военнопленных написал и срочно отпечатал в типографии «Воззвание к гражданскому населению Ярославля»:
«Допущенная на основе Брестского договора Правительством РСФСР и уполномоченная Германским правительством Германская комиссия по делам военнопленных имеет честь сообщить следующее.
Штаб Ярославского отряда Северной Добровольческой армии 8 июля объявил, что Добровольческая армия находится с Германской империей в состоянии войны. Так как военные действия не привели к желаемым результатам и дабы избежать дальнейших разрушений; и избавить жителей, от неисчислимых бедствий, Ярославский отряд сдался в плен и сложил оружие. Передача русскому правительству захваченных нами военнопленных будет произведена в г. Москве на основании Брестского договора, с соблюдением всех международных законов и прав.
Председатель обер-лейтенант Балк.
Дано в городе Ярославле 21 июля 1918 года».
Остатки разбитого ярославского отряда Северной Добровольческой армии укрылись в Волковском театре.
Обер-лейтенант выставил у театра караул из двадцати девяти немцев, бывших военнопленных, вооружив их винтовками, которые сдали мятежники.
Через полчаса к театру подошел рабочий отряд.
Командир отряда Никитин искренне удивился, увидев возле театра немцев с винтовками.
— А ну, ребята, узнайте, что они тут делают?
К Никитину привели обер-лейтенанта Балка, он был в парадной форме, с белым парламентерским флажком, без оружия.
— Председатель комиссии по делам военнопленных обер-лейтенант Балк прибыл для переговоров.
— Кес ке се? — со смехом спросил кто-то. — Что это за цапля?
— Прекратить смешки! — крикнул Никитин и, взяв под козырек, спросил Балка: — Вы решили нам помочь? Загнали подлюг в театр? Давайте вместе выкуривать их оттуда.
Балк дал свое воззвание. Командир читал вслух. Последние строчки: «…с соблюдением всех международных законов и прав» — встретили возмущение и крик:
— Кончай эту волынку!
Никитин аккуратно сложил воззвание, положил в карман.
— На все: на размышление, на отвод ваших войск — даю десять минут! Ауфвидерзейн, герр Балк!..
Под вечер Андрей с сотрудником губчека Золиным обходили Ярославль. Казалось, все молодое, здоровое население в разрушенной части вымерло, — по пепелищам в поисках остатков своего добра бродили одни старухи.
На Пошехонской улице на земле сидела худая старуха. Рядом лежал измятый самовар. Левой рукой бабка прижимала швейную машину.
— От Демидовского лицея остались одни трубы, — рассказывал Золин.
Еще одна бабка несла небольшую икону в обгорелом киоте и рыжего мокрого кота.
Валялась вывеска: «Разумное развлечение. Театр миниатюр». Около остатков балагана лежала мертвая лошадь.
— Подожгли, бандюги, обе дунаевские фабрики — махорочную и спичечную. От завода Эпштейна осталась только котельная. Видишь, за Волгой развалины? Это мельница Вахромеева, а желтое — бывшая семинария, ни одного окна. Крыша привалилась…
На краю большой лужи на Рыбинской улице стоял на коленях пожилой человек в белой рубашке с закатанными рукавами. От черных в узкую серую полоску брюк остались одни клочья. Мужчина старательно, вдумчиво стирал клетчатую жилетку. На него молча смотрел мальчик.
Андрей спросил мальчика:
— Что это он делает?
Мальчик отвернулся. Мужчина откинул со лба темные, начавшие седеть волосы и спокойно ответил:
— Понимаете, господа, как все нехорошо вышло. Мне господину Оленину заказ сдавать. А я пятно… Подсолнечное масло! Хуже ничего нет…
