Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам
— Замолчи!
И, конечно же, добился противоположного результата. Я взвыла, раненной тигрицей, попыталась выбить пистолет, за что и получила удар рукояткой в висок. Все поплыло перед глазами, в ушах заметался колокольный звон, и какое-то время меня не было в бункере. А когда я вернулась, то поняла, что худа без добра все-таки не бывает.
Первым неладное почувствовал Павел. Он остановился и, повернувшись в мою сторону, вгляделся в темноту. Удивленный его поведением, Немов тоже остановился и прислушался. Тогда я попыталась придать своему мычанию некую осмысленность. Три коротких м-м-м, сменили три длинных, но закончить общепринятый сигнал бедствия SOS мне не позволил почтенный немецкий коммерсант, вторично впечатав рукоять пистолета в мой раскалывающийся от боли висок.
Когда мне удалось очнуться в следующий раз, диспозиция несколько изменилась. Уставившийся в потолок фонарь скупо освещал будто-то вымерший бункер, по которому металось эхо недавнего выстрела.
— Бросьте оружие! — скомандовал господин Зольден, чуть дрожащим голосом. — И выходите на свет. Все! Иначе я прострелю ей голову.
Я знала, что все участники дуэли спрятались за ящиками, чувствовала буравящие темноту взгляды Павла и Виталия. Нет, они не станут стрелять. Мы находились в самом темном углу и были практически неразличимы, а стрелять на звук при таком эхе, слишком большой риск. Разумеется для меня.
Выходите! — повторил немец и выстрелил.
Неожиданная боль обожгла бок и я, не удержавшись, застонала.
— Следующей пулей я раздроблю ей колено, — пообещал господин Зольден, — Потом еще одно. Лучше выходите. С поднятыми руками. Все.
И чтобы вы думали? Они вышли! „Идиоты! — хотелось закричать мне. — Теперь у нас не осталось ни единого шанса! Он же сейчас всех вас… Потом меня…“
— Дядюшка Отто! — Егоровна возникла в трех метрах справа от нас так неожиданно, что растерялась не только я. Низенький темный силуэт медленно приближался, а старушечий голосок журчал, как ласковый ручей. — Ты вернулся, долгожданный мой. Я так долго тебя ждала. Теперь можно и умереть. Что же ты молчишь, дядюшка Отто? Неужели не узнал свою верную Стефанию?
К тому времени, как штандартенфюрер СС Отто Краузе навел пистолет на бабу Степу, она уже подошла к нему почти вплотную. И прежде, чем обескураженный неожиданной встречей немец успел выстрелить, очень грамотно провела прием, который мы с ней полночи разучивали на поляне у музея. Выстрел все-таки прогремел, но пуля ушла в потолок, осыпав нас острым каменным крошевом. А на второй у господина Краузе просто не хватило времени. Павел был уже рядом, и заломил ему руку так, что хрустнули старческие кости. Дядюшка Отто тонко вскрикнул и обмяк, но ни единого червячка жалости в моей душе не шевельнулось.
Пока эсэсовца вязали снятыми с меня веревками, баба Степа перетягивала мне оцарапанный пулей бок полосами, оторванными от ее длинной юбки. А я, пользуясь тем, что печать с моих уст была снята, без устали докладывала своим женихам все, что о них думаю. Они же делали вид, будто мои слова не имеют к ним никакого отношения, и сосредоточенно обсуждали с Зацепиным и Панфиловым произошедший инцидент.
— Запасной выход! — восхищался историк. — Как же я не догадался его поискать! Ведь это же элементарно… Теперь мы можем не ждать сутки…
— И сразу отвезем тебя в больницу, — закончил за друга Панфилов.
— А этого, — Павел пнул ногой приходящего в себя Краузе, — в „контору“.
— Нет! Он мой! — ненависть, прозвучавшая в голосе Егоровны, заставила меня содрогнуться. Разумеется я не испытывала к садисту-гестаповцу никакого сочувствия, но…
— В каком смысле? — смущенно откашлялся Зацепин.
— Хочу видеть, как он умирает, извиваясь раздавленным червяком. Хочу выжечь ему глаза, вырезать сердце, в котором нет ничего людского. Я ждала этот день шестьдесят пять лет и дождалась. Вы идите, касатики, а меня с ним оставьте. Я хочу крики его слушать. Долго-долго. Пока господь не сжалится над ним и не отправит в ад на муки вечные. Потому, что даже там не придумают такого, что сделаю с ним я. За все, что сделал он.
— Баба Степа… — начала я.
— Молчи, Валерьевна. Сейчас мой черед говорить. Я столько лет молчала, что сама почти забыла. Как будто это было не со мной. Ан нет, со мной, — она помолчала, собираясь с силами. — Когда в Ухабов пришли немцы мне было девятнадцать. И комсомольское подполье приказало мне поступить на службу к фашистам. Потому что я отлично знала немецкий язык, а немцы об этом не знали. Сначала я в комендатуре работала. Потом меня увидел штандартенфюрер Краузе. Он сказал, что я напоминаю ему родную сестру, и сделал личным секретарем. Какая ему нужда была в секретаре, который не знал бы немецкого, не ведаю. Наверное, ему просто хотелось, чтобы про его любовь к мальчикам говорили как можно меньше. Он таскал меня за собой повсюду. В рестораны, в застенки, на казни. А по вечерам читал Шиллера вслух по-русски. Я не могла спать. Даже во сне я слышала, как они кричали. Но я как заклинание твердила, что так надо. Что это моя война, что так я помогаю своей Родине громить проклятых фашистов.
Я свободно ходила по немецкому штабу и слушала, слушала, слушала. А потом через Сергея Зацепина, твоего, Витенька, деда передавала все в партизанский отряд. Оттуда сведения шли за линию фронта. Так продолжалось три года. Уже перед самым наступлением, я свалилась с воспалением легких. И месяц провалялась в немецком госпитале. Дядюшка Отто навещал меня. Приносил цветы и конфеты. Говорил, что без меня как без рук. Что никто не мог сварить ему кофе так, как делала это я. А еще за время моей болезни он внедрил в отряд провокатора. И когда я вернулась из госпиталя, то узнала, что с помощью этого предателя были арестованы Панфилов и Зацепин. На второй день после моего выхода, Отто Краузе спустился к ним в камеру. И как обычно взял с собой свою Стефанию. Я увидела их, и… Не знаю, как у меня хватило сил выдержать это. Что-то отвечать Краузе, даже смеяться… Только одно останавливало меня от того, чтобы не выцарапать ногтями глаза доброму дядюшке Отто. Только одно — я должна была узнать имя предателя, прежде, чем он одного за одним выдаст гестапо все наше подполье. Но шли дни, а Краузе даже в пьяном бреду не называл его настоящего имени.
Через три недели он еще раз привел меня в ту камеру. К тому времени там остался только твой дед, Алешенька. Тезка твой. Человек, в которого я была влюблена с восьмого класса. Нет-нет, что ты! У нас ничего не было. Да и не могло быть. Когда я закончила школу, он был уже женат. И твоя бабушка Ольга была беременна твоей мамой. Когда он оставался организовывать подполье, их успели вывезти из Ухабова до прихода немцев. А я осталась, чтобы помогать ему. И я поклялась, что я никогда даже словом не обмолвлюсь о своих чувствах. Но слова не сдержала… Когда я увидела, что с ним сделали… Я… Что-то случилось со мной. Не помню. Кажется, в обморок упала. Отто выскочил позвать охранника, а я… Он не должен был жить. Каждый миг для него был пыткой. И я… Своими руками… Откуда только силы взялись?.. Но перед этим я сказала, что люблю его. И всегда любила. А он… он улыбнулся.
Когда вернулся Отто с охранником, то ничего не заметил, я Алешу лицом к стене повернула. А потом на пол легла, вроде как не очнулась еще. Они меня вытащили и положили на кушетку в кабинете Краузе. Ему туда мальчиков приводили. Тут зазвонил телефон. И Отто сказал, что все готово к уничтожению партизанского отряда и что операция назначена на завтра.
Я бежала всю ночь, но все равно опоздала. Опоздала я. И в Ухабов уже не вернулась. Сколько ходила по лесам не помню. Что делала, тоже. Как не померла? Один бог ведает. Но однажды я снова увидела Отто. Здесь, у бункера. Видела, как награбленное они прятали. Как рабочих расстреливали. Как уезжали, видела. Но я знала, что он вернется. Вернется, мой долгожданный. За добром своим. Обязательно вернется, и тогда… А потом пришли наши. Но в списках подпольщиков имени моего не было, такое уж секретное задание было, что знал о нем один твой дед, Алешенька. Вот так я и осталась немецкой пособницей… А после лагеря сюда вернулась. И все боялась, что бункер этот нашли. Ведь тогда мой дядюшка Отто никогда бы не вернулся ко мне. Чтобы я могла сделать с ним все, что он сделал с Алешей. Поняли теперь? Убирайтесь! Оставьте его мне! Сейчас он получит все сполна. Слышишь, Отто? Слышишь меня, изверг?!
— Нет, Степанида Егоровна, — тихо сказал Немов, щупая запястье штандартенфюрера, высохшее, словно принадлежащее мумии. — Он не слышит. Он умер. От страха. У него сердце уже отказывало. Говорил, что операцию хочет сделать. Видать, поэтому и рискнул сюда вернуться. Деньги понадобились. Чужие жизни не считал, а со своей ни в какую не хотел расставаться…
— Умер? — взгляд Егоровны помутнел. — А почему тогда я жива? Значит, бог над ним смилостивился, а меня от мук избавить не хочет?
