Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам
Но вместо грохота взрыва до нас донесся тихий протяжный скрип изредка смазываемых петель и восхищенный голос Немова:
— А я еще думал, что Эрмитаж — солидный музей…
Взвившись от радости, я чувствительно приложилась головой о низкий потолок лаза и следом за Павлом поползла обратно в пещеру. И вскоре мы изумленно оглядывали скрывавшееся за дверью помещение.
Размеры бункера нас порадовали. Высокий потолок и широко разошедшиеся стены, по которым размазывался электрический свет фонаря, обещали достаточно воздуха для всех шестерых. Зацепин первым делом плотно закрыл почти герметичную дверь, отделив нас от пещерки, едва не ставшей газовой камерой. А вторым — обвел восхищенным взглядом увешанные картинами стены бункера.
— Я даже не предполагал, что такое можно сейчас найти! — выдохнул он и пошел вдоль стен, благоговейно прикасаясь к покрытым патиной бронзовым рамам, простым холстам и растрескавшимся иконам.
Каюсь, мне очень захотелось двинуться за ним и рассмотреть собранные здесь шедевры. Я без труда узнала несколько известных полотен русских художников, что бесследно канули в водовороте Великой Отечественной. Да и различные ящики, громоздившиеся друг на друга в центре бункера, неудержимо манили в них заглянуть. Но Панфилов так и не пришел в себя, а Павел, зайдясь надсадным кашлем, начал медленно сползать по стене. Поэтому, переложив на Немова с Зацепиным почетное право первооткрывателей, мы с Егоровной приступили к привычному женскому делу — исцелять и утешать. Правда, занималась этим в основном баба Степа. Расстегивала на Панфилове рубашку, подкладывала ему под голову свою вязаную кофту, с которой не расставалась даже в летнюю жару, от души хлопала Павла Челнокова по щекам. В общем, по мере сил заботилась об их самочувствии и утешала. Меня.
— Ты, Валерьевна, не переживай, выберемся мы отсюда обязательно. Я ведь еще своего долгожданного не дождалась. Значит рано мне помирать. И Алеше с Витюшей. И тебе рано. И мужикам твоим тоже.
— Панфилова в больницу надо, — отвечала я невпопад, обшаривая взглядом полумрак бункера. И почти рядом с дверью обнаружила самый настоящий лом. Эврика! — Вы тут побудьте, а я попробую заслонку выбить. А если эти черные археологи, вдруг вспомнят, что мы здесь как хомячки в мышеловке, пусть присоединяются.
Провожаемая фирменным челноковским взглядом, я набрала в грудь побольше свежего воздуха и выскользнула за дверь, закрыв ее как можно плотнее. И сразу же очутилась в полной темноте. Это ничего. Всего несколько шагов по прямой и я буквально уткнусь в тоннель. Но прежде чем в него уткнуться мне пришлось задуматься над вопросом: почему в пещерке вдруг началось великое потепление? Но поскольку никакие идеи в голову не приходили, пришлось забраться в найденный на ощупь тоннель и озадачиться следующим вопросом: почему поток жара накатывает именно отсюда? Целых десять секунд я гадала, что бы это значило, попутно прислушиваясь к странным приглушенным звукам, доносившимся снаружи, а потом взвыла от боли и неожиданности. Потому что мои ладони, шлепающие по полу тоннеля, вдруг оказались на раскаленной сковородке. Причем правая, подтягивающая здоровенный лом, вляпалась еще в какую-то полужидкую клейкую субстанцию. Отпрянув назад, я глубоко вдохнула и закашлялась. Странная масса оказалась обжигающе горячей. Преодолевая боль, вытерла ладонь о джинсы, и, протянув руку вперед, осторожно коснулась пола. Еще один ожог убедил меня, что галлюцинации здесь ни при чем. Там, где по моим подсчетам заканчивался тоннель, переходя в печное чрево, творилось что-то странное.
Пот лил с меня градом, а легкие молили о глотке свежего воздуха, но я вновь потянула вперед нывшую руку и для разнообразия потрогала кирпичный потолок. Результат оказался тем же — боль и полное непонимание того, что происходит. Почему, черт побери, печные кирпичи раскалены так, будто здесь двое суток жгли древесный уголь?
Раскашлявшись уже всерьез, я включила задний ход, бросив лом на произвол судьбы и только с лязгом захлопнув за собой дверь бункера, догадалась о природе непонятных потрескиваний и подвываний, проникающих в тоннель из домика Егоровны. Вернее из того, что от него осталось.
— Не хочу вас огорчать, — прокашляла я пространство. — Но пока о свободе придется забыть. Козел Иловский не соблюл правила противопожарной безопасности и доигрался до настоящего пожара. Наверное, какой-нибудь уголек на пол упал. Или он специально… В любом случае избушка полыхает и наверняка очень красиво. А печь превратилась в топку Бухенвальда. Плюнешь — зашипит…
Пораженные новостью мужчины немного помолчали, а потом обрушили на меня град вопросов. В конце концов, мне надоел этот допрос, и я предложила им самим сходить и убедиться. И совсем не удивилась, когда Немов двинулся к двери. Он ведь женщинам не верит!.. Хотя про меня, кажется, говорил обратное. Вот она пресловутая мужская логика!
Оставшись без света, мы какое-то время молчали, переваривая очередную плохую новость. Правда вслед за ней пришла хорошая — Панфилов очнулся. И тут же был введен нами в курс дела.
— Сколько времени потребуется, чтобы печь остыла? — едва очнувшись, бизнесмен взял быка за рога.
— Думаю, после такого пожара — сутки. Может больше, — предположил историк. — Воздуха здесь достаточно. По моему, даже есть что-то вроде вентиляции. Так что предлагаю засечь время… У кого есть часы с подсветкой?
У меня, — на панфиловской руке блеснул голубоватый огонек. — Половина второго.
Зацепин в полголоса пробормотал что-то вроде „пропустил“ и зашуршал одеждой. Потом так же в полголоса выругался. А когда вернулся Немов, с кислой миной подтвердивший мою правоту, потребовал у него фонарь и принялся кружить по бункеру, освещая пол под ногами.
— Что потерял? — подал голос Павел, до этого безучастно сидевший у стены.
— Шприц, — коротко ответил Зацепин.
— С дозой что ли? — мрачно хохотнула я. Похоже, последние события напрочь испохабили мое чувство юмора.
— С инсулином, — озабоченный Виктор Игоревич, не принял шутки. — Маленький такой. На один кубик.
Тут у меня в голове что-то явственно щелкнуло, и рассыпанная мозаика сложилась в неприглядное панно.
— Не ищите, — несмотря на пропитавшееся печным жаром тело, голос мой звучал холодно. — Кажется, я знаю, где он у вас выпал. В печи. А я все гадала, в какую это расплавленную дрянь умудрилась влезть рукой…
— Значит, плохи мои дела, — после тяжелого молчания произнес историк. — Один укол я уже пропустил. И… Короче, если я не выйду отсюда в течение суток… То не выйду никогда.
— Виктор… — Панфилов поднялся и шагнул к Зацепину. — И ничего нельзя сделать?
— Ничего. С диабетом не шутят, знаешь ли. Особенно в моем случае. Вовремя не укололся — плохо. Вовремя не поел, тоже… Такие вот штуки инсулин в нашем организме творит. Смертельно опасные.
— И поэтому вы выбрали его, чтобы избавиться от своего лучшего друга? — заявила я, вглядываясь в лицо кандидата исторических наук, предводителя дворянства, человека на каждом углу говорившего красивые слова про честь, достоинство и верность.
Наверное, на меня посмотрели как на умалишенную. В скудном свете фонаря это трудно было определить, но реакция Панфилова была однозначной.
— Вы с ума сошли! Или надышались дыма и бредите. Виктор хотел меня убить? Да вам не в телохранительницы надо было идти, а в писательницы. Такое богатое воображение пропадает. А точнее, больное. Вам ли не знать, что это Иловский и его банда хотели от меня избавиться, потому что я отказался продать этот проклятый участок!
— Нет! Не хотели, — голова моя решительно мотнулась. — Иначе он не стал бы городить весь этот огород с гипнозом. А просто повторил бы попытку. И способ убийства слишком тонкий для господина Иловского. Признаться, сначала я думала, что это ваша жена решила избавиться от вас и вернуть вашему сыну кровного отца — Николая. Тоже, кстати, вашего друга. А потом…
— Ты знала?! — выдохнул Панфилов, переходя на „ты“. — Откуда?!
— Так это правда, Леша? — Зацепин был потрясен не меньше.
Немов тоже заинтересовался и даже осветил меня фонарем. А вот Егоровна, кажется, догадывалась, поскольку одобрительно качала головой и бормотала, что-то вроде „Глазастая ты девка, Валерьевна“. Только Павел никак не желал выходить из своего отрешенного состояния, развалившись у стены в обманчиво спокойной позе. Такое подозрительное спокойствие я наблюдала у взрывного Павла Челнокова всего два раза. И в обоих случаях это происходило, когда он собирался проститься с жизнью: в бетонной яме отцовского особняка и в „Раю“ „Белозерского братства“, замерзая на ледяном сибирском ветру. Мама дорогая, что он задумал?
— Так почему вы отказались от мысли, что это Саша Панфилова решила убить моего друга Алексея? — Зацепин вернул меня к мною же и затеянному разговору.
