Наталья Кременчук - Смерть на фуршете
— Не вникай в это, Ксения, — продолжил академик-метр д'отель. — Спи спокойно и ограничься уроками на будущее. Издательский бизнес не самый чистенький, но Авессаломыч — просто-таки ископаемый бегемот…
— Здравствуйте, Ксения Витальевна и Андрей Филиппович, — это приветствие невидимого им человека прозвучало с немыслимой благостностью.
Они согласно обернулись.
Это был Андрей Вершунов собственной персоной. Рядом стоял мальчик лет четырех, в бейсболке.
— Здравствуйте, Андрей! — было очевидно, что Трешнев просто опешил. — Вы как здесь?
Академик-метр д’отель возвел очи на купола храма Христа Спасителя.
— Моя супруга, Евгения Евгеньевна, пошла по делам в Музей изобразительных искусств, а мы с сыном гуляем. А вы что здесь поделываете?
— Как что? Разумеется, молились о заблудших душах.
— Все шутите?
— Совсем нет. — Воспользовавшись тем, что мальчик, прискакивая на одной ножке, удалялся от них, Трешнев понизил голос: — Читал ваши рассуждения в защиту прав педерастов…
— Cексуальных меньшинств, — кротко проговорил Вершунов, опустив ресницы. — Меньшинства тоже должны иметь права.
— Согласен! — Нет, этот человек не мог говорить тихо. — Но мне думается, главное меньшинство на земле — дети. У них есть права? — Трешнев кивнул в сторону беззаботно прыгающего мальчика.
Вершунов развел руками, что Ксении было непонятно, а Трешнева только раззадорило.
— Сколько у вас детей?
— Трое, — каким-то блеющим голосом проговорил Вершунов. — Сын, дочь и вот Павел, младший.
— Почти уверен, ваши дети уже не знают, что много лет радуга была символом детства и знаком ордена Улыбки, которым награждали детских писателей. По всему миру. Да и вы с супругой вашей, люди молодые, наверное, этого не знаете. Для вас радуга — навязчивый символ педерастов…
— ЛГБТ-сообщества. И вообще-то в ней не семь цветов… — с терпеливостью учителя попытался изложить свое видение радуги Вершунов.
— То есть под видом настоящего спрятано фуфло! Такая же фальшивка, как ордена Сажи Умалатовой. — Трешнев заговорил торопливо: мальчик, подпрыгивая, стал возвращаться. — Вам-то лично нужно, чтобы ваши дети знали только такую радугу? Чтобы вместо нормального роста с поллюциями, с первой эрекцией, с неизъяснимым волнением при виде девочек…
— Андрей Филиппович, с нами дама! — воскликнул Вершунов.
— Дама?! Вы еще сохраняете в своем лексиконе это различие?! Не вы ли писали о том, что есть справедливость в том, что родители будут уравнены в правах и вместо «мама — папа» перенумерованы в «родитель-один, родитель-два»?
Мальчик подскакал к ним, и Трешнев улыбнулся.
— До свидания, милостивый государь. К сожалению, мы с Ксенией Витальевной торопимся. — Протянул ему руку. — Держи фанерку! — Мальчик бойко хлопнул своей ладонью по трешневской. — Желаем тебе счастливого детства!
— Спасибо, — серьезно сказал мальчик. — Я обязательно буду взрослым.
— Ну, конечно. Только не торопись! — улыбнулся Трешнев и, не обращая внимания на Вершунова, двинулся вперед, в сторону площади.
Ксения, не оглядываясь, поспешила за ним.
Но это было поистине время неожиданных встреч.
Когда они свернули на Сивцев Вражек и Ксения наконец решилась спросить Трешнева, как эти его взгляды примиряются с тем, что он идет в посольство страны, отстаивающей взгляды противоположные, Трешнев вдруг с балетной грацией скакнул в сторону. Там, близ магазина «Ароматный мир», в понуром размышлении стоял не кто иной, как профессор Полоскухин.
— Здравствуйте, Герман Гурьевич!
— Что? — безучастно отозвался тот.
— Я спрашиваю, почему вас не было на Соборной премии?
— Но, как вижу, и вас там тоже нет, — парировал Полоскухин. — Я не пошел по принципиальным соображениям. А вы почему не пошли?
— Мы были, но ушли после торжественной части. Теперь ходить на фуршеты становится опасным! — меланхолически проговорил Трешнев. — Горчаковский, Кущина… А на «Щедринке» в Музее Пушкина едва не погиб профессор Хурмилов.
— Пустяки! — хмыкнул Полоскухин. — Ванюшка просто надрался как зюзя и оступился на лестнице. Я его видел сегодня утром — у него все в порядке. Он-то как раз собирался пойти на Соборную, даже раздобыл себе особый пригласительный на их фуршет…
— Что вы говорите?! Какой особый пригласительный?
— Будто вы не знаете! — Полоскухин с иронической недоверчивостью посмотрел на Трешнева. — У «соборщиков» просто так на фуршет не пройти. Узкие врата. Я всегда доказывал преимущество экуменизма перед соборностью!
Но у Трешнева, судя по его нетерпеливому перетаптыванию на месте, не было расчета вступать в богословско-гастрономическую дискуссию.
— Зато на Соборной мы краем уха слышали разговор, что «Радужная стерлядь» написана вовсе не Горчаковским, а каким-то турком и просто переведена какими-то литературными неграми на русский язык.
Полоскухин промолчал не более десяти секунд, после чего, как-то прихрюкнув, воскликнул:
— Тоже мне новость! Да об этом уже неделю вся Москва говорит. Не удивлюсь, если и другие сочинения покойного имеют мутное происхождение.
— Но народ-то читает! — возразила Ксения. — А теперь и кино собираются ставить…
— Ну, мало ли… — воскликнул Полоскухин. — Эпоха постмодернизма. Смерть автора. Смерть литературы… Можно справлять тризну. Хотя цены на спиртное вновь подскочили.
И он шагнул к дверям «Ароматного мира».
Русские пельмени в американском дворике
— Тебе не стыдно? — спросила Ксения, когда они вновь остались вдвоем.
— О чем ты? — удивился Трешнев.
— Разве ты не обещал Стахнову не рассказывать об этом самом «Кизиловом утесе»?
— А я ничего конкретного Полоскухину и не рассказал! Только намекнул. Недостающие подробности прибавит он сам. Это в наших интересах — и в интересах твоего брата — устроить скандал вокруг романа. Горчаковский уже ничего не скажет, зато легче будет расследовать эти убийства. То есть я попросту помогаю твоему брату.
Безупречная логика!
— А зачем мы идем в американское посольство? — спросила Ксения, когда перед их глазами возникла ограда знаменитого Спасо-Хауса. — Поужинать чизгамбургерами?
— Нет, этот анклав американской территории, кажется, полностью свободен от бигшмаков. И хотдогов тоже не будет. Гостеприимные янки предложат тебе разнообразное меню… Или ты часто бываешь здесь и тебе прискучило?
— Никогда не была. Только читала, что дом описан в «Мастере и Маргарите».
— Ну, значит, есть предмет для сравнения и ассоциаций. Я тоже здесь не частый гость, но вот пригласили — почему бы не пойти. Тем более люблю народную музыку, даже если это музыка американского народа.
— Почему «даже»?
— Они же не аборигены! Нет почвы. Только судьба. Сброд! Сплылись туда со всех краев света, а теперь и вовсе слетаются. Все такие сами по себе энергичные. Попятили индейцев. Коктейль! Искусство у них тоже такое. Во всяком случае, без тоски и печали…
Документы на входе проверили на удивление быстро, без проволочек, и через несколько мгновений они уже вступили в высокий зал с огромной люстрой, переполненный людьми. Привычно расхаживали официанты с подносами.
Ксения взяла бокал шампанского, а Трешнев — кока-колу со льдом.
— Пьянит сильнее, чем твое игристое. У американцев я пью исключительно колу и бурбон. Надо же хоть как-то проявить уважение к хозяевам.
— Только подумать, — удивилась Ксения, — сколько совсем недавно повсюду в прессе было обсуждений и осуждений похода каких-то московских писателей и депутатов в американское посольство. Чуть ли не шпионами их изображали! А здесь, смотрю, опять и депутатов полно, и писатели… Или снова есть возможность попасть в историю?
— Сравнила! Сегодня — концерт!
— А тогда?
— А тогда надо было поставить спектакль. Вот его и поставили и разыграли. Как рассчитывали, получили много шума вместо оваций и успокоились до следующего раза.
— Значит, можно не терять аппетита?
— Смешно! Но рассчитывай силы — это пока предфуршет. Главное — после концерта. Пельмени в Спасо-Хаусе несравненные! Сострадаю Брандту — хотя он, возможно, и сюда успеет… Пока пройдет по Волхонке до Спаскопесковской, соборные разносолы улягутся. Но мы сейчас — лишь утоляем голод.
Однако, судя по количеству нагруженного на тарелку, трешневский голод был неутоляем. Только появление посла прервало неостановимое поглощение академиком-метр д’отелем холодных закусок.
Посол был обаятелен, хорошо подстрижен и походил на Джона Фицджералда Кеннеди. Только, наверное, ростом пониже.
— Дамы и господа! — Улыбка у посла была не стандартно американская, а обычная, радостная улыбка хозяина праздника. — Сейчас мы будем начинаться! Зову всех в зал!