Джесси Келлерман - Философ
– Для тебя это совсем ничего не значит?
– Это значит, что тебе не следовало сорить деньгами, которые ты от нее получал.
– Почему ты так со мной поступаешь? Что я тебе сделал?
– А как я с тобой поступаю, Эрик?
– Ты забираешь все.
– Я ничего не забираю. Она мне это оставила. И сказать по правде, то, что ты себе позволяешь, – являешься сюда и просишь подаяния – вообще ни в какие ворота не лезет.
– Я не понимаю, о чем ты, на хер, толкуешь.
– Ты же знаешь, что ты сделал.
– Нет, – ответил он. – Не знаю.
– Ладно, тогда это твоя проблема.
Молчание.
– Не замерзни смотри, – сказал я и начал закрывать дверь.
– Слушай, а как тебе пишется? – спросил он.
Я захлопнул дверь и запер ее на засов.
Как мне писалось? Да плохо, разумеется, – и в этот день, и в следующий. Я написал три страницы, изложив новый план диссертации, и как раз перечитывал их, когда зазвонил телефон. Я позволил ему отзвонить дюжину раз. Телефон умолк. Наступила недолгая тишина. Потом он зазвонил снова. Я закрыл компьютер, прошел на кухню.
– Алло?
Молчание.
Я положил трубку.
Вернулся по коридору в кабинет.
Телефон зазвонил опять.
Я возвратился на кухню.
– Эрик?
Молчание.
– Иди к черту, – сказал я и опять положил трубку.
После третьего раза я отсоединил телефон от сети.
Так оно и продолжалось в следующие несколько дней. Следует отдать должное его упорству: стоило мне включить телефон, как он начинал звонить. Трубку я снимал редко, а когда снимал, на другом конце линии молчали. Не знаю, чего он надеялся добиться, ведь даже если бы я не уложился с работой в срок, это ничего ему не дало бы. Думаю, им руководила злоба, и только.
Я позвонил в телефонную компанию. Там мне сказали, что блокировать звонки конкретного абонента невозможно, и предложили заменить мой номер на другой, который не будет значиться в справочниках. Что я и сделал – и звонки сразу прекратились.
Однако на смену им пришло нечто иное, куда более неприятное. У меня появилось чувство, что за мной следят.
Откуда оно взялось, сказать не могу. Ни Эрик, ни кто-либо еще, уж если на то пошло, на глаза мне ни разу не попадался. Однако чувство это – едва различимое, но неотвязное – возникало в мгновения самые неурочные – когда я принимал душ, к примеру, или стоял у прилавка ювелира, который оценивал то, что хранилось в туалетном столике Альмы, – и уже не покидало меня. Я обходил дом, смыкая шторы, восстанавливая созданную Альмой кладбищенскую атмосферу, а оно меня не покидало: я чувствовал, как в меня вперяются незримые, помигивающие глаза. Я пошел на почту, чтобы отправить доктору драгоценности, и, едва выйдя оттуда, вновь ощутил на себе их взгляд. И, точно сумасшедший, завертелся на месте, замахал руками – чуть велосипедиста не сшиб. Никого я, разумеется, не увидел, ничего неправильного не заметил, однако зашагал быстро, потом еще быстрее, и глаза повлеклись следом, они парили надо мной, студенистые, налитые кровью, непристойные, всевидящие и всезнающие, – и я перешел на бег, и новые туфли мои оскальзывались на сыром тротуаре. Перед тем как войти в дом, я поозирался, а оказавшись на кухне, налил себе выпить. Ощущения ничего не значат – значат только факты. Я встряхнулся, налил еще и занялся стряпней – приготовлениями к приему гостей.
Я не знал, как мне это назвать. До Рождества оставалось еще десять дней. Да какая разница, сказал Дрю, была бы бухаловка. Вечер я провел, снуя по дому, пополняя бокалы, благодаря гостей за подарки на новоселье, ведя пустые разговоры и соглашаясь – да, давненько уже я ни с кем не виделся.
– Похоже, вы отыскали родную душу, – говорили мне, когда я описывал Альму.
Я улыбался.
– Замечательно, должно быть, встретить в жизни такого человека.
Да, замечательно.
– И вы сами испекли этот торт?
Сам, а как же.
Ясмина так и не пришла, часы тикали, гости – «начинка», так я их про себя называл – понемногу расходились, и я списал этот вечер в убыток.
– Ну, что я тебе говорил? – сказал напоследок Дрю. – Класс!
Я, ощущая себя еще более одиноким, чем прежде, пошел на кухню, включил радио, закатал рукава и окунул ладони в горячую мыльную воду. Жуткая была идея, эта вечеринка. А все Дрю – и зачем только я его послушал? И пока я оттирал присохший к тарелке джем, мне пришло в голову, что, может, он Ясмину даже и не пригласил – решил освободить меня от нее. Я стиснул губку, вода потекла по запястью, закапала на пол. Все, хватит с меня вечеринок. Мне необходимо уединение – закончу работу, получу состояние и начну новую жизнь, ничего не имеющую общего ни с Гарвардом, ни со всеми этими людьми… Меня охватила такая жалость к себе, что я далеко не сразу услышал треньканье дверного звонка. Решив, что кто-то из гостей вернулся за забытыми перчатками, я вытер руки и вышел в холл. За дверью стояла Ясмина.
Молчание.
– Ну что, войти можно? – спросила она. – Тут зверски холодно.
Я принял пальто Ясмины, провел ее на кухню, отрезал ей кусок «Захера».
– Спасибо, – сказала она.
– А где же Питер?
– В Нью-Йорке.
– Ладно, значит, познакомимся в другой раз.
Она кивнула.
– Хорошие туфли.
– Цвета бычьей крови, – сообщил я.
– А куда подевались твои мокасины?
– Выбросил.
– Ну, Джозеф Гейст. Вот уж не ожидала.
Я смотрел, как она жует торт.
– Не думал, что ты придешь.
– Ну да. Я тоже. – Она слизнула с большого пальца сливки. – Я слышала, ты теперь домовладелец.
– Да вроде того.
– Поздравляю.
Я кивнул.
– Ладно, – сказала Ясмина. – Может, устроишь для меня экскурсию по дому – или как?
– Эту скрипку сделал ее отец.
– Ух ты. Правда?
– Он был музыкальных дел мастером.
– Она прекрасна… А почему у тебя все шторы задернуты? От этого же в доме темно становится.
– Сейчас ночь.
– И все-таки… Видишь? Гораздо лучше.
Я снова задернул шторы:
– Мне так больше нравится.
– Ну как знаешь.
В кабинете она увидела мою рукопись, неопрятную стопку страниц, щетинившуюся бесполезными желтыми наклейками.
– Ты снова пишешь?
– Пытаюсь.
– Рада слышать.
– Спасибо… Смотри, рисунок на шляпе совпадает с рисунком на шкуре оленя.
Ясмина восторженно пискнула.
– Нравится? – спросил я.
– Ужасно. Совсем в моем вкусе.
– Знаю, – сказал я.
– Каждый раз, как я приезжаю домой, чтобы подготовить всякое-разное к свадьбе, мама таскает меня по гостям. По тамошним персидским дворцам. – Ее передернуло. – Ну, ты знаешь. С колоннами.
Я слабо улыбнулся.
– Ладно, – сказала она. – Дом у тебя фантастический. Мрачный и населенный призраками – именно то, что тебе нужно. Хотя я надеюсь, что ты послушаешься моего совета и впустишь в него немного света.
– Ты еще не все видела.
– Она оставила тебе машину?
– Нет, – ответил я. – Намного лучше.
Реакция Ясмины на библиотеку заставила меня вспомнить о ней кое-что, уже мной подзабытое: ее непосредственность, девочку, скрытую в этой умудренной женщине. Давно я не видел ее в таком восторге, она вскрикивала и ахала, прикасаясь ко всему подряд нежными пальцами.
– О боже, – повторяла она. – О боже, Джозеф. Это же безумие. Скажи, ты понимаешь, какое это безумие?
– Я уже так давно здесь, что мне все это кажется обыденным.
– Ну уж нет. Боже ты мой. Это что, настоящая «Тиффани»? – Ясмина наклонялась, разглядывая лампу под разными углами. – Ты хоть представляешь, сколько она стоит? Боже мой. И что еще здесь есть?
Я показал ей несколько первых изданий. На миг у нее даже глаза затуманились. А затем она деловито произнесла:
– Тебе следует оценить все это.
– Я не собираюсь ничего продавать.
– Все равно нужно знать, сколько оно стоит. Хотя бы для страховки, если ни для чего другого. – Она остановилась перед стеной с фотографиями. – Это она? С лентами.
– Да.
– Господи, какая она была красивая. А платье. У нее и лошадь своя была?
– Меня это не удивило бы. Семья была состоятельная.
– Ах да. И ох. Разумеется. – Она сняла с камина полуНицше. – Я знала, что ты найдешь способ изуродовать совершенно прелестную комнату.
– Его сюда Альма поставила. Ее идея. Он ей нравился.
– Ой, не верю.
– Так она говорила.
Ясмина вернула книжную подставку на место.
– Когда ты наконец поймешь, что женщины много чего говорят.
Я улыбнулся.
– Тебе ее, наверное, не хватает, – сказала она.
Я кивнул:
– Жаль, что ты с ней не познакомилась.
– Да, я бы с радостью.
Молчание. Она вдруг помрачнела.
– Что-то не так?
Ясмина покачала головой, отвела взгляд, прошлась по комнате.
