Алан Брэдли - Сорняк, обвивший сумку палача
И Дитер! Несмотря на все его нордическое благочестие и страсть к английской литературе, похоже, он вступил в сговор со своими тюремщиками, чтобы выращивать и поставлять коноплю тем, кого Салли Строу назвала «регулярной маленькой армией других таких же». Кто они? — задумалась я.
Руперт, конечно, был среди них главным и много лет посещал ферму Ингльби с регулярностью трамвая. Он был дамским угодником — в этом нет никаких сомнений (опять Салли). С кем он не поладил? Кто настолько хотел видеть его мертвым, что мог прикончить его?
Что до Салли, и Руперт, и Дитер были к ней неравнодушны. Руперта отправил в вечность соперник в любви?
Салли казалась центром: она была на ферме Ингльби много лет. Ясно, что она страстно увлечена Дитером, хотя в полной ли мере он отвечает ей взаимностью, это совсем другое дело.
Остается еще Гордон Ингльби. Гордон — святой в льняном костюме, делавший для болящих то, что не хотели делать никакие доктора; Гордон — торговец-садовник; Гордон — отец погибшего в лесу ребенка.
Не говоря уже о Безумной Мэг, которая была в лесу Джиббет, когда погиб Робин или, во всяком случае, вскоре после этого.
И Синтия — дорогая Синтия Ричардсон, жена викария, единственная страсть которой — ненависть к греху. Неожиданное появление парочки распущенных кукольников, предложивших поставить спектакль в приходском зале ее мужа, должно быть, жгло ее душу, словно огненное озеро в Апокалипсисе.
Несмотря на все это, душа Синтии не была очагом христианского милосердия. Что сказала Мэг, когда я спросила ее, как она отдохнула в доме священника? Что Синтия отобрала у нее браслет и вышвырнула ее, потому что она грязная. Без сомнения, она имела в виду пудру-бабочку Ниаллы, но, если это так, почему я нашла ее в складках одеяла в кабинете? Синтия забрала пудру у Мэг и затем, застигнутая врасплох одним из дюжины прихожан, роившихся в доме священника, спрятала ее, чтобы потом воспользоваться?
Маловероятно. Если есть грех, в котором Синтия Ричардсон невиновна, это грех тщеславия. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, что макияж никогда не пятнал это бледное лицо хорька; драгоценности никогда не висели на этой костлявой шее и не сверкали на этих запястьях-спичках. Выражаясь вежливо, эта женщина незамысловата, как пудинг.
Я заточила карандаш и добавила к списку шесть имен: Матт Уилмотт, Грейс Ингльби, Дитер Шранц, Салли Строу, Безумная Мэг (Даффи однажды сказала мне, что фамилия Мэг — Гросвенор, но я ей не верю)… и Синтия Ричардсон.
Я провела линию и под ней написала прописными буквами: ЛЮБОВНЫЕ СВЯЗИ — УЗНАТЬ!!!
Хотя у меня было приблизительное представление о том, что происходит между двумя людьми, состоящими в любовной связи, я была не в курсе точных физических деталей. Однажды, когда отец уехал на несколько дней на выставку в Глазго, Даффи настояла на том, чтобы читать нам вслух «Госпожу Бовари» во время каждого приема пищи утром, днем и вечером, включая чай, и закончила на третий день как раз перед тем, как отец вошел в двери.
В то время я умирала от скуки, хотя впоследствии эта книга стала одной из моих любимых, поскольку ее финальные главы содержат, вероятно, лучшее и самое волнующее описание в литературе смерти от мышьяка. Особенно мне нравилось то, как отравившаяся Эмма «приподнялась, словно гальванизированный труп». Но теперь я поняла, что была так поглощена волнующим описанием самоубийства бедной госпожи Бовари, что пропустила мимо ушей подробности ее любовных связей. Все, что я помнила, — это как наедине с Родольфом у пруда с лилиями, в окружении ряски и прыгающих лягушек, Эмма Бовари — в слезах, пряча лицо и трепеща, — «отдалась ему».
— Доггер, — сказала я, наконец найдя его и застав за выпалыванием сорняков в кухонном огороде мотыгой на длинной ручке, — ты читал «Госпожу Бовари»?
Доггер сделал паузу в работе и извлек носовой платок из нагрудного кармана рабочего комбинезона. Тщательно вытер лицо перед тем, как ответить.
— Французский роман, да? — спросил он.
— Флобер.
— А, — сказал Доггер, убирая платок обратно в карман. — Там, где ужасно несчастная женщина отравилась мышьяком.
— Мышьяком из банки синего стекла! — выпалила я, прыгая с одной ноги на другую от возбуждения.
— Да, — сказал Доггер, — из банки синего стекла. Синего не из-за опасности разложения или окисления содержимого, а скорее…
— Чтобы не перепутать с банкой с безвредным содержимым.
— Именно, — подтвердил Доггер.
— Эмма Бовари глотает этот порошок из-за нескольких неудачных любовных связей, — сказала я.
Доггер усердно отскребал комок грязи с подошвы своего ботинка мотыгой.
— У нее была любовная связь с мужчиной по имени Родольф, — добавила я, — и потом еще с одним, которого звали Леон. Не одновременно, конечно же.
— Конечно же, — повторил Доггер и снова умолк.
— Что влечет за собой любовная связь, конкретно? — спросила я, надеясь, что мой выбор слов подразумевает, хотя бы слегка, что я уже знаю ответ.
На миг я подумала, что смогу перемолчать его, хотя мое сердце знало, что пытаться переиграть Доггера в молчанку — неблагодарное дело.
— Что имел в виду Флобер, — не выдержала я, — когда сказал, что госпожа Бовари отдалась Родольфу?
— Он имел в виду, — сказал Доггер, — что они стали лучшими друзьями. Ну прямо очень близкими друзьями.
— А! — заметила я. — Так я и думала.
— Доггер! Идите сюда, пока я не заполучила серьезные внутренние повреждения! — Трубный глас тетушки Фелисити донесся из окна лестницы.
— Иду, мисс Фелисити, — крикнул он в ответ и затем сказал в мою сторону: — Мисс Фелисити требуется помощь с багажом.
— С багажом? — переспросила я. — Она уезжает?
Доггер неопределенно кивнул.
— Сы-ы-ыр! — воскликнула я. Это была тайная молитва, значение которой было известно только Богу и мне.
Тетушка Фелисити была уже на полпути вниз по западной лестнице в холщовом обмундировании, скорее подразумевавшем Африку, чем дебри Хэмпстеда. Такси Кларенса Мунди уже стояло у дверей, и Доггер помогал Берту погрузить тетушкино добро на борт.
— Мы будем скучать по вам, тетя Фе, — сказала Фели.
Тётя Фе? Похоже, в мое отсутствие Фели втерлась в доверие к сестре отца, вероятнее всего, подумала я, в надежде унаследовать фамильные драгоценности де Люсов: эту жуткую коллекцию побрякушек, которые мой дед де Люс (по линии отца и тетушки Фелисити) всучил бабушке, которая, получая каждое украшение, двумя пальцами бросала его в картонную коробку так небрежно, будто это был обыкновенный уж, и больше не обращала на него внимания.
Фели потратила целый день, пуская слюни на этот мусор, в прошлый раз, когда мы ездили в Хэмпстед на принудительный чай к тетушке Фелисити.
«Как романтично! — выдохнула она, когда тетушка Фелисити, довольно неохотно, как мне показалось, одолжила ей розовую хрустальную подвеску, которая уместно смотрелась бы на коровьем вымени. — Я надену ее на дебют Розалинды Нортон, и все глаза будут устремлены на меня. Бедная Розалинда, она ужасная душка!»
— Мне жаль, что так получилось, Хэвиленд, — проревела тетушка Фелисити с лестничного пролета, — но ты сам напортачил. Вся королевская конница, вся королевская рать не помогут тебе свести концы с концами. Разумеется, я была бы более чем счастлива избавить тебя от излишних расходов, если бы не вложилась так сильно в консоли.[82] Ничего не остается, кроме как продать эти нелепые почтовые марки.
Отец так тихо вошел в вестибюль, что я заметила его только теперь. Он стоял, держа Даффи за руку, опустив глаза, как будто внимательно изучал черно-белую плитку под ногами.
— Спасибо за визит, Фелисити, — тихо сказал он, не поднимая взгляд. — Очень мило с твоей стороны.
Мне хотелось ударить эту женщину по лицу!
Я действительно сделала полшага вперед, перед тем как твердая рука легла на мое плечо, остановив меня. Доггер.
— Что-нибудь еще, мисс Фелисити? — спросил он.
— Нет, спасибо, Доггер, — сказала она, копаясь в ридикюле двумя пальцами. Из глубин, словно аист, вылавливающий рыбу из пруда, она выудила что-то, с виду похожее на шиллинг, и со вздохом протянула ему.
— Спасибо, мисс, — ответил он, непринужденно убирая оскорбление в карман и не глядя на монету, как будто делал это каждый день.
И с этим тетушка Фелисити укатила. Миг спустя отец вступил в тень большого зала, сопровождаемый по пятам Даффи и Фели, а Доггер безмолвно исчез в маленьком коридоре за лестницей.
Это напомнило один из тех наэлектризованных моментов в пьесе в театре Уэст-Энда: когда все второстепенные персонажи растворяются за кулисами, оставляя героиню одну в центре сцены, чтобы она произнесла внушительные финальные строки молчащему залу, ожидающему ее слов с затаенным дыханием.
