Валерия Вербинина - Замок четырех ветров
Глава 25
Встреча
Нет такого автора, который не мечтал бы о признании, но я – когда первый порыв эйфории миновал – вынуждена была в глубине души принять, что вряд ли мой роман будет иметь успех. Мое скромное сочинение казалось совершенно неподходящим для раздираемого противоречиями мира, в котором оно появилось на свет. Шел уже 1907 год. В моде были рассуждения о свободе слова, конституции, демократии и человеке с большой буквы, а я предлагала всего лишь любовную историю, хоть и с мистической подкладкой, где герои среди прочего говорили следующее:
«– Я считаю, что люди в массе заурядны, ограниченны и хотят таковыми оставаться. Их вполне устраивает узкий горизонт сегодняшнего дня. Им не нужны ни вчера, ни завтра. История для них не существует; в будущее они верят, только если оно обеспечено надежным капиталом. Да и в настоящем их не интересует ничто, кроме их комфорта, и если вы обеспечите им комфорт, они будут согласны оправдать любую вашу гнусность при условии, что она коснется кого угодно, только не их.
– Неужели все так безнадежно? – спросил Леопольд.
– Разумеется, нет. Масса есть масса, человек есть человек. Я не верю в толпу, но, пожалуй, верю в отдельных людей, которые понимают и ценят искусство, науку, культуру. Думаю, только они оправдывают существование человечества вообще, – прибавил художник.
– Боюсь, человечество не нуждается в наших оправданиях, – заметил Леопольд с улыбкой. – И если уж быть до конца откровенным, то любой из нас имеет дело вовсе не с человечеством, а с отдельными людьми, у каждого из которых можно найти свои достоинства и недостатки. Лично я считаю, что там, где нет порядочности, доброты, моральных качеств, никакое искусство, никакая наука, никакая культура ничего поделать не могут».
Это был один из споров Юриса с Кристианом, который я перенесла в роман почти дословно, но критикам показалось удобным приписать автору мысли его персонажей, и на меня посыпались упреки в вульгарном пессимизме, эгоизме и безыдейности. Высказывались также предположения о том, что я пытаюсь рассуждать о вещах, в которых совершенно ничего не понимаю. Вообще моей книге не повезло в том смысле, что она совершенно не укладывалась в рамки модных литературных течений, и оттого на нее ополчились буквально все рецензенты. Когда я читала иные отзывы, мне порой казалось, что речь в них идет о совершенно другом романе, а не том, который я написала. Меня обвиняли в старомодности (кто же сейчас пишет книги о привидениях!) и одновременно в том, что я слишком молода; в том, что я восхваляю старые добрые времена (раз уж действие происходило в эпоху Александра Второго), в «незрелой тяге к экзотизму», в том, что моя героиня расчетлива и меркантильна (поскольку имела несчастье влюбиться в барона), и, наконец, в том, что я женщина. Одним словом, роман ругали так отчаянно, что поневоле возбудили любопытство читающей публики. Вскоре зашла речь об отдельном издании, а в Курляндии книга имела такой успех, что ко мне обратился живущий в Митаве немецкий издатель и предложил выпустить немецкий перевод.
Когда отец узнал, что я пишу роман, он отнесся к моей затее без особого энтузиазма, но не стал меня отговаривать – возможно, считая, что любое занятие поможет мне отвлечься от переживаний. Он не скрывал от меня свое убеждение, что в пишущем мире нелегко пробиться, и лишь просил не слишком разочаровываться, если мое произведение будет отвергнуто. После того, как «Замок ветров» опубликовали (в тексте я сократила оригинальное название замка), отец купил несколько экземпляров журнала и разослал их знакомым, а гонорар, который я получила, посоветовал мне отложить на будущее. Я видела, что моя публикация наполняет его гордостью, хотя, как человек сдержанный, он не показывал этого явно. Последовавшие рецензии и тон большинства из них оказались для нас полной неожиданностью. Говорят, начинающие авторы крайне обидчивы и чувствительны ко всякой критике; но я только недоумевала и пожимала плечами, а обижался главным образом мой отец. Когда настала пора подписывать договор для отдельного издания, меня попросили приехать в Петербург, чтобы обсудить детали, и тут отец просто растерялся: его дочь вступала в какой-то новый мир, о котором он имел лишь смутное представление, и в этом мире платили за роман столько, что на полученные деньги можно было безбедно существовать целый год, а то и два.
Оставив Ружку на отца, я уехала в Петербург. Каждому гостю столица империи рисуется по-своему, и, мне думается, многое зависит от погоды, которая вас там встретит. Мне не повезло: было серо, сыро и скучно. Издатель оказался деловым человеком и производил приятное впечатление, но отношение собратьев по литературному цеху мне не понравилось, оно показалось покровительственным и недружелюбным. Позже я узнала, что деловой человек ревностно оберегал свои интересы и предложил мне гонорар в два раза меньше того, который обычно платят авторам, но я никогда не любила и не умела торговаться. Право на переводы, впрочем, я все же сумела удержать за собой. Из Петербурга я отправилась в Митаву и там договорилась об условиях с издателем, который собирался выпустить мою книгу на немецком.
Главное же заключалось в том, что роман и связанные с ним хлопоты оказали на меня благотворное воздействие. Неправда, что выдуманные герои существуют только на страницах книги; от автора они требуют максимальных усилий, занимают все его время, действуют в его воображении, пока он ест, гуляет, читает газеты или внешне бездействует, и поневоле мне пришлось отвлечься от своих переживаний, чтобы всецело сосредоточиться на переживаниях героев. Окончив роман, я почувствовала, что живу, а не просто существую. Горе по-прежнему пыталось встать стеной между мной и миром, но эта стена на глазах становилась все тоньше и прозрачнее. Я обнаружила, что могу улыбаться, что я нравлюсь людям – по крайней мере, некоторым. Читатели присылали мне письма, где попадались самые неожиданные вопросы. Из-за того, что я не стала подписываться псевдонимом, на службе у отца стало вскоре известно, что его дочь написала роман (я не называла себя писателем, потому что мне казалось нелепым выпячивать свое литераторство, когда жив граф Толстой). Странным образом данный факт повлиял на карьеру отца: если раньше его перебрасывали из одного захолустного местечка в другое, то сейчас вдруг выяснилось, что имеется отличная вакансия в Либаве, для которой он подходит как нельзя лучше. В очередной раз мы упаковали вещи, попрощались с нашей хозяйкой, забрали Ружку и перебрались в Либаву.
Хотя Либава считается уездным городом, на самом деле она больше курляндской столицы и гораздо оживленнее, так как является портом на Балтийском море. Кроме того, я знала, что здесь живет Юрис со своей женой. Адрес его был мне известен, но по зрелом размышлении я решила, что мой визит может быть неправильно истолкован. Наши пути разошлись: у него была семья, у меня – моя книга и звание «пишущей барышни», которым меня окрестил один из рецензентов.
Тем временем немецкое издание «Замка ветров» разошлось без остатка, что, по-моему, было в некотором роде сюрпризом для моего немца, который заключил со мной договор только на один тираж. Издатель прислал мне письмо, в котором сообщал, что хотел бы перезаключить договор, и попросил меня приехать в Митаву «для фотографирования и беседы с репортером из Германии».
– Что ты будешь делать? – спросил отец.
– Разумеется, поеду в Митаву, – сказала я. – Остановлюсь у тетушки, как в прошлый раз.
Добрейшая Дарья Семеновна после журнальной публикации моего романа стала горячей моей поклонницей. Она расспрашивала меня о литераторах, с которыми я познакомилась в Петербурге, о прототипах героев моей книги, о том, что я собираюсь делать дальше. По ее мнению, раз уж у меня получилось опубликоваться, надо писать второй роман. У меня же не было никакого четкого плана на будущее. Я была счастлива уже тем, что мы с отцом больше не бедны и не зависим ни от чьих милостей. Деньги, которые я заработала, открыли мне, как много может значить красивое платье, пошитое у хорошей портнихи, большая квартира со всеми удобствами, поездка по железной дороге первым классом. Люди, которые поучают нас, что деньги – вздор, либо никогда не жили в бедности, либо просто кривят душой. Разумеется, глупо утверждать, что деньги – это все, но кое-что в жизни все же от них зависит.
Итак, весной 1908 года я приехала в Митаву и, взяв извозчика, отправилась на уже знакомую читателю Лилиенфельдскую улицу. Я полагала, что на то, чтобы уладить все дела, у меня уйдут два-три дня, но не тут-то было. Один репортер из Германии, с которым мне предстояло встретиться, на самом деле оказался четырьмя разными журналистами из Митавы, Берлина и Вены. С некоторым удивлением я узнала, что моя книга, оказывается, недурно продается в Австрии. Вообще прогресс творит чудеса: по-моему, едва я закончила отвечать на вопросы германского репортера, как мое интервью появилось в немецкой газете. Прочитав сопроводительный текст, я была озадачена: оказалось, что я ни капли не зазнаюсь (а с чего, спрашивается, мне зазнаваться?), что я прекрасно говорю по-немецки (тут автор мне польстил) и что занятия литературой не мешают мне заниматься хозяйством и заботиться о старом отце (что являлось чистым вымыслом, потому что отец вовсе не был стар и потому что я не могла считаться даже посредственной хозяйкой). В газете была моя фотография, и если бы я ее не увидела, я бы никогда не подумала, что в жизни у меня такой надутый вид.
