Андрей Воронин - Отражение удара
«А смокинг-то я Мещерякову так и не вернул, — подумал Илларион, разгружая машину. — Ничего, приеду — верну. Все равно его в починку нести надо».
Он немедленно забыл и о смокинге, и о Мещерякове.
Мещеряков — это еще куда ни шло, но вот смокинг в окружающий пейзаж совершенно не вписывался.
Утренний клев, скорее всего, уже закончился, но Илларион все равно разобрал снасти и забросил удочки: не сидеть же до вечера просто так! А с удочками появляется иллюзия, будто ты чем-то занят. Глядишь, и на уху между делом наберется.
Действуя быстро и сноровисто, он разбил старенькую одноместную палатку и натаскал сушняка для костра. Хворост был лишь слегка влажным, и Забродов не сомневался, что сможет без труда развести огонь. «Все-таки у нас, в средней полосе, на удивление мирная, одомашненная природа, — подумал он. Даже какая-то игрушечная, что ли… Сногсшибательных красот здесь нет, зато к человеку она относится помягче, чем какая-нибудь Ниагара или, скажем, тропики. Погибнуть, сражаясь с нашей природой, может только полный идиот или безнадежно городской человек. Ни тайфунов, ни цунами, ни гор, ни пропастей… Вулканы не извергаются, водопады не падают, носороги не бегают, львы не прыгают, крокодилы на тебя из-под воды с аппетитом не поглядывают — живи и радуйся! И то недовольны: зимой им холодно, а летом, видите ли, комары».
Он поймал себя на том, что рассуждает, как какой-нибудь егерь с сорокалетним трудовым стажем, и беззвучно рассмеялся. «А что, — подумал он, — чем я не егерь? Вот надоест в городе торчать, наймусь в какое-нибудь лесничество. Голову даю на отсечение, что через мой участок мышь не проскользнет. Я их научу природу охранять»
Он представил себе, как будет жить в большом и чистом деревенском доме с мансардой, в котором обязательно построит камин и где вдоль стен будут тянуться простые, сколоченные из крепких сосновых досок книжные стеллажи. Днем будет обходить участок и ущучивать браконьеров, а по вечерам садиться у камина и читать… «Точно, — подумал он. — А по ночам отстреливаться от односельчан, которые придут с топорами и бензином, чтобы пустить по ветру за то, что ты не разрешаешь им воровать дрова. Ну и, разумеется, за то, что по вечерам ты читаешь, а не глушишь вместе с ними самогон. Развеселая пойдет у нас жизнь…»
Он сел на берегу, возле своих удочек, закурил и стал смотреть на воду, в которой отражалось небо и деревья, стеной окружавшие озеро. Ему было немного грустно.
Порой Иллариону казалось, что он какой-то урод, потому что какая-то частичка его души напрочь отказывалась взрослеть. Обычный человек, как правило, перестает бредить такими понятиями, как добро и справедливость, самое позднее, годам к двадцати пяти. Плетью обуха не перешибешь — это аксиома, и Забродов отлично понимал, что она верна и неопровержима. Но вот смириться с этим почему-то не мог и по-прежнему искренне огорчался, в очередной раз обнаружив, что у каждой палки два конца и невозможно совершить что-нибудь хорошее, не натворив при этом бед. Взять хотя бы тех же гипотетических сельчан, которые воруют дрова. Конечно, дрова можно отстоять, и очень даже запросто, причем малой кровью… но кровью все-таки! Дать кому-то по шее, наложить штраф, может быть, упечь кого-то для острастки на пару лет… Это их-то — забитых, от рождения обделенных всем на свете, встающих с петухами и идущих пахать землю, которую ненавидят и которая ненавидит их, а потом беспробудно пьющих, потому что — тоска. Да черт с ними, с дровами! Пусть рубят. И будут рубить, и через полвека рубить будет уже нечего. Это по мелочи. А если копнуть глубже?
Илларион всухую сплюнул на землю. Копать глубже он не хотел — копал уже, и не раз. Ему все чаще приходило в голову, что ответ можно найти разве что в церкви, и он знал, каким будет этот ответ. Ты живешь в царстве дьявола, скажут ему. Будь чист, кроток и терпелив, подставь другую щеку, и твое будет Царствие Небесное. «И это правильно, наверное, — подумал Илларион, глядя на застывшие в неподвижной воде поплавки. — Это как в зоне. Тамошние порядочки тоже далеки от идеала, и рыпаться бесполезно. Надо просто терпеливо мотать свой срок, и в конце концов это кончится. Может быть, тебя даже досрочно освободят за примерное поведение. Только как быть, если родился солдатом и сызмальства не приучен подставлять другую щеку?»
Хорошо Мещерякову, подумал он, прикуривая новую сигарету от окурка предыдущей. Он такими вопросами, похоже, не задается. Для него все ясно: интересы государства превыше всего. Ай эм джаст э солджиер, и никаких гвоздей. Их бин зольдат, иначе говоря. А насчет всяких там аппаратов насилия — это он проходил в училище и благополучно выбросил из головы вместе со всем остальным марксизмом-ленинизмом. Зачем ему это? Философствующий солдат — это же нонсенс, и мне на это указывали всю мою жизнь разные люди и в разных выражениях. Ломать, крушить и рвать на части вот это жизнь, вот это счастье…
Из задумчивости его вывел какой-то звук — очень привычный и в то же время совершенно неуместный на берегу этого тихого лесного озерца. Илларион недоумевающе огляделся и только после этого понял, что слышит чириканье оставшегося в машине мобильника. «Вот черт, — подумал он, — и здесь достали. Зачем я его вообще взял?»
У него возникло желание не подходить к телефону, а то и вовсе зашвырнуть трубку в озеро — пускай рыбы разговаривают, — но он встал и, недовольно ворча, побрел к машине: мало ли что? Шел он медленно, втайне надеясь, что, если звонят по какому-нибудь пустяковому поводу, то телефон замолчит прежде, чем он до него доберется. Но телефон не умолкал, и трубку пришлось взять.
— Ну? — неприветливо сказал он в трубку.
— Хрен гну, — немедленно откликнулась трубка голосом Мещерякова. — Ты куда провалился? В бега подался, что ли?
— Какие, к дьяволу, бега? От тебя спрячешься… Чего тебе надобно, старче? Генерала, наконец, дали?
— Пока нет. На складе красная тесьма кончилась, лампасы к брюкам никак не пришьют, так что задержка только за этим, — отшутился Мещеряков. — Вот видите, — сказал он куда-то в сторону, — я же вам говорил.
— С кем это ты там, полковник?
— С кем надо. Ты где, Илларион?
— На рыбалке. Рыбка плавает по дну, хрен поймаешь хоть одну.
— Слушай, — Мещеряков на секунду замялся, и эта заминка насторожила Иллариона, — тебя тут ищет один…
— Зачем?
— Это он пускай тебе сам скажет. Передать трубочку?
— Ну, передай. Тебе на месте виднее…
Мещеряков вместо ответа тяжело, протяжно вздохнул, и в следующее мгновение в трубке раздался другой голос, показавшийся Иллариону смутно знакомым.
— Алло.
— Алло, — не слишком ласково отозвался Илларион, которому этот странный звонок нравился все меньше с каждой минутой. — И что дальше?
— Это майор Гранкин.
— А-а, то-то я смотрю, что голос знакомый. Чем могу служить, майор?
— Мне нужно вас допросить. Вы сами приедете, или прислать за вами вертолет? Учтите, мы вас запеленговали, так что не пытайтесь скрыться.
Тон у майора был такой, что Илларион завелся с пол-оборота.
— Плевать я хотел на ваш пеленг, майор, — сказал он. — Там рядом с вами сидит полковник Мещеряков, спросите его, если мне не верите. Если будете разговаривать в подобном тоне, то вам придется изрядно попотеть, прежде чем вы убедитесь, что у вас руки коротки меня поймать. Я, конечно, приеду, зачем же вертолет впустую гонять… Только вы уж будьте добры, окажите мне ответную любезность: скажите, зачем это я вам так срочно понадобился?
— Для допроса, — сухо ответил Гранкин. — Это все, что я могу вам сейчас сказать. Сколько времени вам нужно на то, чтобы вернуться?
— Часа полтора, — сказал Илларион, — ну, два…
— Значит, через два часа встретимся у вас дома.
Учтите, если вас к этому времени не будет, я объявлю розыск.
— Фу ты, ну ты, — сказал Забродов. — Ладно, не кипятитесь. Еду.
Выключив телефон, он выругался и стал сворачивать палатку. Когда очередь дошла до удочек, он заметил, что одного поплавка не видно. На крючке сидел молодой окунек. Илларион осторожно извлек крючок и опустил окуня в воду.
— Плыви, дурак, — сказал он. — Твое счастье.
Он пошел к машине, борясь с неприятным ощущением, что сам, как окунь, сидит на крючке.
* * *Возле поста ГАИ (Илларион никак не мог привыкнуть к новой аббревиатуре — ГИБДД, в ней ему чудился намек на погибель, гиблое дело и прочие неприятные вещи) за ним увязался неприметный потрепанный «форд». Илларион сделал пару ненужных поворотов и петель, но «форд» висел за спиной, как привязанная к собачьему хвосту консервная банка, и Забродов понял, что майор Гранкин решил взяться за него всерьез. Он никак не мог взять в толк, почему из всего многомиллионного населения столицы майор привязался именно к нему, и, несмотря на раздражение, решил не хулиганить и дать себя допросить, чтобы попутно узнать, что все-таки понадобилось от него настырному майору.
