Николай Волков - Не дрогнет рука
И началось мое хождение по мукам.
В Москве я жены не нашел. Окольными путями узнал, что Константин Павлович — тот самый, с которым уехала Анна Максимовна — взял отпуск и находится в Сочи. Стал я их ждать. Снял угол, заполз в него и там, почти не выходя, просидел месяц… один, с глазу на глаз со своей бедой.
Признаюсь пить начал. До тех пор этим не занимался, даже отвращение питал к вину, а тут… запил! Думал, заглушу тоску свою, а она вместо этого еще злее вгрызалась в сердце. И жил я только тем, что отчеркивал по утрам дни в календаре до того числа, когда должна была приехать в Москву Анна Максимовна.
Ни о каком убийстве я уже не помышлял, это только в первом пылу затмение на меня нашло. За этот месяц я много передумал и понял, что сам во всем виноват: не сумел воспитать жену, человеком ее сделать, а потом еще позволил в барыню превратиться — вот и результаты. Но я все предполагал еще, что мне удастся уговорить ее вернуться домой. Ведь чуть не полжизни мы с ней прожили. Шутка ли? Неужели можно так, вдруг разойтись, стать чужими?
Прошел месяц. Хожу я каждый день, справляюсь, не приехали ли они, и вдруг узнаю, что отпуск у Константина Павловича двухмесячный. Вот еще напасть! Деньги кончаются, а тут мысль начинает грызть, что сынишку дома бросил и с работы, точно дезертировал. Едва представлю себе, как буду потом людям в глаза смотреть, так даже зубами заскрежещу, но сразу отталкиваю от себя эти мысли. Вот, думаю, решится моя судьба, тогда уж семь бед — один ответ, вернусь с повинной головой. Но с сыном-то, с Жориком, как поступить? Ведь он там, поди вовсе растерялся без нас. Не раз, не два брался я за перо, чтобы написать ему, объяснить все, но рука не поднималась. Ведь, думаю, может вернется еще мать, что же я ее перед ним позорить буду! Вот выяснится все, тогда и напишу. Однако время шло, но ничего не выяснилось.
Вернулись они с курорта. Пришел я к ней, когда его дома не было. С первого взгляда даже не узнал — так она помолодела и похорошела.
Дальше прихожей Анна Максимовна меня не пустила и сразу наотрез заявила:
— Все, что между нами было, кончено! Теперь у меня новая жизнь. Мы оба должны быть свободны. Дайте мне развод, я за все уплачу.
— Аня! — говорю ей. — Неужели только в том дело, кто за что заплатит? Ведь у нас же дети. Подумала ли ты о них?
Но она только одно и твердит: «Дай мне развод, я к тебе не вернусь» — или стоит, как каменная, точно даже и не слышит, что я ей говорю.
Походил я к ней с неделю, потом вдруг стала мне домработница говорить: «Анны Максимовны дома нет, и не знаю, когда вернется». А сама шепчет: «Не ходите вы, не мучьте себя, все равно вас пускать не велено».
Часами бывало, как нищий, простаивал я у подъезда, ожидая, когда она выйдет, чтобы хоть слово ей сказать, пока она до машины дойдет, но она тут даже вида не подавала, что хоть когда-нибудь раньше меня видела, даже если взглянет, то как будто на столб телеграфный, и все.
Правда, через силу, но побеседовал я с Константином Павловичем. Человек он выдержанный, говорил со мной вежливо, как будто даже с сочувствием, но так у него выходило, что нечего мне в Москве околачиваться, а нужно ехать домой. И чувствовалось, что хоть он и старается показать мне свое сочувствие и предупредительность, но никак не может скрыть откровенного пренебрежения и брезгливости при виде моего мятого пальто и обшарпанных сапог. И хоть было у меня нестерпимое желание ударить его, но терпел я, потому что из первых же его слов, которыми он, как щитом, прикрылся от меня, я понял, что если уж жена для меня потеряна, то дочь мою он бы с радостью вернул мне. Этим он меня сразу же обезоружил. Я уже думал, как о счастье, если бы мне удалось увезти с собой свою дочурку. Ведь это же была моя кровь! Кто посмеет сказать, что отцу его дети менее дороги, чем матери?
Константин Павлович помог мне поговорить по этому поводу с женой, но она сразу отказала.
Тогда и заявил мне Константин Павлович: «Ничего не поделаешь, придется вам, уважаемый Степан Сергеевич, уступить». И так он кривенько усмехнулся при этом, так руками развел, ну ни дать, ни взять, как будто мы при покупке лошади в цене не сошлись. И смотрел он на меня с видом этакого снисходительного превосходства, что взяла меня тут злость.
Как вам не стыдно, говорю, мне в глаза смотреть? Жил я, семью имел, работал, сколько было сил и разума. А вы явились, сбили от скуки женщину и все, что я имел, разрушили. Уж лучше бы просто убили меня из-за угла, по крайней мере, не мучили бы. Где это видано, чтобы отнять ребенка у отца только из-за того, что жене его приглянулся другой мужчина? Это же все равно, что кусок сердца у него вырвать. Если хочет жена уйти от меня, пусть уходит, насильно мил не будешь, но ребенка я не отдам! Лучше вы мне его добром верните!
Шум у нас тут поднялся. Я кричу, жена кричит, один Константин Павлович спокоен. Что для него чужое горе? Привык человек через такие мелочи перешагивать, ведь слышал я, что он из-за Анны свою семью бросил. Однако шум ему не понравился. Могли соседи через стенку услышать. Поморщился он и заявил, что раз стороны не пришли к соглашению, то разговор окончен, и он просит меня уйти. Я было сгоряча рванулся к нему, но жена между нами стала.
Вот тут с горя, с оскорбления я совсем опустился. Стыдно признаться, у спекулянтов деньги зарабатывал. В очередях для них ночами простаивал только ради того, чтобы днем хоть издали дочку повидать, когда ее гулять выведут, или жену встретить у дверей. О сыне я тогда старался и не вспоминать. Думал, что он сыт, одет, обут, учится.
Был я у юристов, все совета просил, как поступить. Но что толку. Говорят: «Обратитесь в суд, — и тут же добавляют: — Она мать и тоже право имеет. У вас же остался один ребенок». Точно детей можно делить, как цыплят: одному пара, другому пара — и квиты.
Конечно, мог я большие неприятности Константину Павловичу причинить, если бы пожаловался на него, но разве я мести добивался? Мне ребенка моего нужно было вернуть. Ребенка! Вы можете это понять?..
С минуту длилось напряженное молчание, потом тяжело, с надрывом вздохнув, Саввин продолжал:
— И вдруг разыскивает меня милиционер. Я сначала подумал, что Константин Павлович жалобу подал, но оказалось, что нет. Письмо он мне принес от товарища Карачарова, спасибо ему, написал, а то ведь я ничего не знал о Жорике. Думал, живут они с бабкой тихо, мирно. Но прочел я письмо и вовсе света не взвидел. Я полагал, что уже до дна горя хлебнул, но нет! Оказалось, что есть горе еще горше.
Нет хуже, нет страшнее позора. Сын — грабитель! Чей сын? Мой!
Родной мой! Ты ли это? Кто тебя подменил? Ведь каким ты был хорошим, честным… Милый мой сын! Эта я тебя бросил, оскорбил невниманием, душой твоей детской пренебрег.
Не утирая слез, Саввин протянул руки в сторону сына, который, уткнувшись лицом в согнутую в локте руку, содрогался от рыданий.
Судья прервал Степана Сергеевича и попросил придерживаться фактической стороны в своих показаниях. Тот закивал головой и извинился:
— Простите, что сбиваюсь. Трудно очень… ведь это не доклад какой-нибудь, — но уже более спокойно продолжал: — Понял я тогда все. Ради чего, думаю я, здесь, в Москве торчу, чего добиваюсь? Разбитого все равно не склеишь, с женой из-за дочки тягаться нет возможности, а там сын гибнет. Метнулся я ехать, а на что? Было у меня в кармане несколько рублей, послал я на них молнию старухе, чтобы скорей продала что-нибудь и деньги мне выслала телеграфом. И уже когда отправил телеграмму, то сообразил, что пока она там соберется, я же опоздаю на суд.
Так оно и вышло бы, время идет, а перевода все нет. К Анне Максимовне пошел, хотел у нее занять, но она отказала, а больше никого у меня в Москве не было.
Пошел к Константину Павловичу.
Клянусь вам, не испытали вы такой муки. Ноги у меня к земле прилипали, когда я поднимался по лестнице в его учреждение. Сколько раз обратно поворачивал, но возвращался и опять шел к нему.
Помню: на медвежьей облаве видел я, как ползла по снегу раненная медведем собака, таща за собой свои внутренности. Вот так полз и я, обливаясь потом: шаг шагну вперед да два — назад.
Видно, уж очень я был измучен и страшен, когда вошел в кабинет Константина Павловича. Он даже вздрогнул, увидев меня, и сразу за телефон рукой, но я, чтобы не пугать его, тут же у двери на стул сел и сразу сказал, зачем пришел.
Десяти минут не прошло, как деньги были передо мной. Он даже расписки брать не хотел и — есть ли совесть у таких людей? — намекнул, что легко без этих денег может обойтись. Да разве чувствуют что-нибудь такие люди, когда топчут человеческое достоинство?
И вот теперь я здесь, стою перед вами, товарищи судьи, и прошу вас: не сына моего судите, а меня. Не преступник он в своей душе, клянусь вам.
Я понимаю, что нет у меня фактов, чтобы доказать вам это убедительно и неоспоримо, но вы должны поверить моим словам. Вы советские люди, вас мне не стыдно и попросить, вы поймете чувства отца. Душа моя истерзана, все втоптано в грязь. Я потерял очень многое, так не отнимайте же у меня последнее — мою надежду исправить сына.
