Елена Арсеньева - Последняя женская глупость
– Господи, – сказала вдруг Римма. – Господи помилуй!
Последней с площади выпорхнула высокая черная фигура в желтом плаще, украшенном изображениями пляшущей нечисти. Из-под ее ног вырывались мертвенные синие огоньки. А на лице… на лице была маска Смерти!
Широко раскинув руки, так что плащ взвихрился за спиной, Смерть ринулась вперед, обогнала остальных и увлекла всю толпу в лабиринт боковых улочек.
Призраки пропали во тьме.
– По мою душу, – вдруг прошептала Римма. – Это они по мою душу прилетали…
Бронников с трудом подавил желание перекреститься. Надо было сказать: «Да брось ты! Какие глупости!» Но у него почему-то не повернулся язык.
Николай Резвун
1 ноября 2001 года. Нижний Новгород
Он вернулся домой в морозный, яркий день, какие редко выдаются в Нижнем в начале ноября, когда либо беспрестанно сеется мелкий студеный дождь, либо метется снег, такой же мелкий, влажный, жестоко секущий, только еще более холодный, чем дождик. А тут солнце сияло во все небо и легкие сугробы искрились нетронутой, свежей белизной. Такое впечатление, что на дворе стоял сияющий январь, а не промозглый ноябрь. Конечно, вполне могло статься, что завтра же ударит оттепель и все это снежное великолепие превратится в серую слякоть (что, кстати, и произошло, и новый снег, нормальный, выпал и прочно лег только в конце месяца), однако тот день был чудесным и праздничным. Каким и подобает быть дню возвращения на Родину. И он в очередной раз подумал, до чего же ему всего этого не хватало. Нет, все-таки он не смог бы выжить ни в какой из теплых стран, даже во Франции, которая ему очень нравилась, не смог бы, даже на Украине, в Киеве, где провел больше двух месяцев, ему было невмоготу, хотя, уж казалось бы, Украина – это почти Россия. Почти, да не совсем. И во всяком случае, Киев, как бы ни был он хорош и красив, – это не Нижний.
Удивительно, до чего он любил этот город, хотя родился вовсе не здесь: приехал сюда уже почти взрослым. Но прикипел к нему так, что оторваться теперь не мог. И никак иначе, чем с ненавистью, он не мог думать о человеке, который поставил его перед выбором – либо погибнуть, либо превратиться в скитающегося призрака, изгоя, вечного беглеца, принужденного жить в тени ради спасения своей жизни. Направо пойти – убиту быти, налево пойти – себя потеряти. Он предпочел пойти прямо – ну не то чтобы совсем прямо… чуть повернув налево. То есть смириться-таки с потерей своего «я» в качестве временной меры спасения.
Но только временно. До поры.
Сначала его жутко коробило от этого безобразного словосочетания, которое теперь стало его именем. Очень трудно было в первое время – приходилось постоянно себя контролировать, чтобы отзываться на эту кликуху – Павло Малютко, называться так, а не прежним нормальным, человеческим, привычным именем. В зеркало долго вообще не мог смотреть: эта косая челка, низко опускавшаяся на лоб, делала его похожим на питекантропа – если, конечно, питекантропы носили челки и коротенькие бачки, а также высоко подбривали затылки. С другой стороны, конечно, такие характерные черты делали его неузнаваемым, внушали уверенность, что никому и в голову не придет искать под этой уродливой личиной некогда благообразного, привлекательного господина.
Больше всего его преображение бесило дочь: она непрестанно нудила, чтобы отец вернул свою прежнюю внешность, перестал подкрашивать волосы и изменил прическу. Все-таки Нинка была дура редкая – счастье, что внук уродился не в нее, а если его отцом оказался подлец из подлецов, то это хотя бы был умный подлец! Бог ты мой, каких трудов стоило заставить ее расстаться со всем накупленным в Париже и Нанте барахлом, со всеми этими тряпками, туфлями, шубками, побрякушками, а главное – с великолепной сумочкой из крокодиловой кожи! Не будучи уверенным, куда именно Малюта присобачил микрофончики (а в том, что они были, ну хотя бы один, сомневаться не приходилось), Резвун завлек семейство в ванную и там, под шум воды, они переоделись во все новое, буквально вчера купленное, от белья до туфель, вместо крокодиловой сумки дочь взяла другую, новехонькую, явно свободную от какой-нибудь опасной наклейки. Только после этого он увел их из отеля – стараясь сохранять самый беспечный вид, будто бы погулять отправились.
«Гуляли» они, однако, не по предназначенным для этого улицам старого города, а уехали на трамвае черт знает куда, в какие-то новые кварталы, делавшие очаровательный Нант безликим современным промышленным центром, то ли это Германия, то ли Франция, то ли один из спальных районов Москвы, – и там, сидя на удобнейших лавочках трамвайной остановки, около массивного, вандалоустойчивого автомата по продаже билетов, они как минимум три часа обсуждали, что нужно сделать, чтобы выжить.
Это был тяжелый разговор – прежде всего потому, что Нинка вообще сначала ничего не понимала, а когда до нее что-то доехало, начала спорить, рыдать, пререкаться, требовать немедленно идти в полицию, и если бы не Кирюшка, она, конечно, загубила бы все дело. А этот мальчик, который всегда казался Резвуну словно бы не от мира сего, на поверку оказался хватким, хладнокровным и смекалистым, как черт.
И Резвун впервые почувствовал, что гордится внуком. Все-таки мальчишка не только в своего папашку выдался – кое-что и у деда перенял. Главное – эту редкостную способность после любого потрясения мгновенно переставать стонать и охать – не смиряться с обстоятельствами, не тупо против них переть, размахивая руками, а применяться к ним. Подстраиваться под них. И в конце концов подчинить эти враждебные обстоятельства себе. Обратить на пользу то, что должно было принести вред.
Вдобавок Резвуну пришлось признать, что во внуке такого умения побольше, чем было в нем самом в его возрасте. Хотя и Кирюшка рос тепличным растением, почти как его дедуля в свое время. Николай-то вообще был избалован так, как его внуку и не снилось. Но когда стукнуло по темечку, сумел понять, что ради большего нужно уметь поступаться меньшим. И хотя один раз обстоятельства вынудили-таки им подчиниться, он (благодаря матери, конечно, сам бы он так быстро не воспрянул вновь!) сумел потом даже этот провал обратить себе на пользу.
Просто начал новую жизнь в другом месте, в Нижнем, и этот город дал ему все, чего он от жизни хотел. Никакая безумная Москва не могла бы заменить ему этот город. Поэтому он хотел вернуться туда, вернуться во что бы то ни стало, именно там расквитаться с врагом своим, бывшим другом, и если бы ради этого потребовалось свернуть Нинке ее безмозглую головенку, он бы сделал это не задумываясь. На той же трамвайной остановке!
Обошлось, конечно. Все взял на себя Кирилл – впервые Резвун назвал внука так, по-взрослому, когда тот сказал: «Мама, ты понимаешь, что одно твое слово может стоить нам всем жизни? Ладно, если тебе на меня и на дедушку наплевать, ты подумай, что тебя тоже убьют. И тогда уж точно ты и эти платья свои потеряешь, и новых никогда не купишь!»
Вундеркинд, подумал тогда Резвун. Железная и убийственная логика! Ну можно ли в одиннадцать лет быть таким мудрым?! Когда его пятнадцатилетняя дочь, выражаясь народным языком, «принесла в подоле», он не сомневался, что внук окажется такой же ошибкой природы, какой уродилась Нинка. А оказалось, что она произвела на свет классного парня, и Резвун дал себе слово, что если они живыми и невредимыми выберутся из этой передряги, если прижмут к ногтю врага, то дед возьмется за внука всерьез. Все будет его, Кирюшкино! Резвун вырастит из него истинного наследника!
И тогда, в ту напряженную минуту, он вдруг вспомнил своего деда. И пожалел, второй раз в жизни пожалел, что мало общался с ним, хотя они жили в одной квартире, что вообще не принимал его всерьез. Так его воспитала мать. Резвун считал деда бесполезным пережитком прошлого. И только много лет спустя, перед смертью, этот «бесполезный пережиток» открыл, чем смог обеспечить своего внука… Вот тогда-то, услышав его историю, Резвун первый раз пожалел, что дед был для него фактически чужим. Вернее – что он был чужим для деда. Но было уже поздно что-либо менять. Дед вскоре умер, оставив внука не просто богатым, но баснословно богатым человеком. Другое дело, что при большевиках этим богатством невозможно было воспользоваться, не рискуя все потерять. А потом, когда власть захапали чокнутые демократы, афишировать свое состояние стало еще более опасно – опасно для жизни, особенно такому одиночке, каким был в ту пору Резвун.
Постепенно он сделался другим, он сколотил немалое состояние – сам, с помощью удачи и двух верных товарищей, один из которых был теперь убит, а другой стал убийцей. Он испытывал огромное наслаждение, зарабатывая деньги и тратя их – именно эти, собственными силами заработанные. Он ввязывался в самые рискованные ситуации, когда фирма могла все потерять в одно мгновение – время-то было какое, вспомнить жутко! – ввязывался с ошалелой храбростью – и не проигрывал. Его компаньоны седели на глазах, ожидая разорения с минуты на минуты, даже Гришка Бронников, уж на что был казак лихой, настоящий стервятник, и тот как-то раз сказал с дрожью в голосе: «Думал, все, конец нам. Как ты мог быть уверен, что все нормально пройдет, – не понимаю!» А просто-напросто ему не было страшно. Даже лишившись фирмы, он не оказался бы гол и бос. У него были тылы в виде дедушкиного секрета. Очень крепкие тылы!
