Валентен Мюссо - Холод пепла
— Что вы об этом думаете?
— Трудно сказать. Лубиа, конечно, не мальчик из церковного хора, но мы не должны судить по внешности… Разумеется, у него нет алиби на момент смерти Николь Браше. Он уже два года как не работает и практически все время проводит у себя дома. Что касается машины, нет никакой возможности определить, когда ее ремонтировали, если только не отправить ее в Роне-су-Буа.
Капитан осторожно поставил карликовое деревце на подоконник.
— Хорошо, не будем горячиться. Сначала надо поймать этого неуловимого работника из гаража… Что касается остального, я хочу, чтобы вы продолжили проверки, немедля.
«Немедля». Привыкший к архаизмам капитана, Лонэ не осмелился переспрашивать и сделал вывод, что к работе надо приступить тотчас же.
— Если этот след ни к чему не ведет, глупо тратить время зря. Сколько машин вы уже проверили?
— Лонэ — Дюамель: восемнадцать, включая машину Лубиа. Морено — Симоне: четырнадцать. Мы их обставили, капитан.
— Прекратите паясничать, Франк. Я знаю, что вы отдали этому расследованию много сил, но нельзя заниматься им вечно. Наступит момент, когда дело об этом убийстве, хотя и ужасном, окажется внизу стопки.
— Что он сказал?
— Мы продолжаем проверки, «немедля». Подожди, я возьму списки со стола.
— Мне этот обход начинает действовать на нервы, — вздохнула Эмили. — Было бы лучше сначала отработать версию о причастности Лубиа, а потом уже продолжить проверку…
— Черт возьми! Что это?! — воскликнул Франк, беря в руки лист бумаги, который недавно положили ему на стол.
— О чем ты говоришь?
Без всяких объяснений Франк пулей влетел в кабинет дежурного. До Эмили донесся разговор на повышенных тонах… вернее, обмен крепкими выражениями.
Когда Франк вернулся к себе в кабинет, он буквально кипел от ярости.
— Так ты скажешь наконец, что происходит? — раздраженно спросила Эмили.
— А происходит то, что три дня назад нам звонили из комиссариата Тринадцатого округа Парижа. Дело о нападении…
— Разве нас это касается?
— Брату жертвы угрожали. Он путается в показаниях, весьма мудреных, но упомянул об убийстве Николь Браше.
— Ты шутишь?
— Нет. По всей вероятности, он может дать нам важную информацию. Поскольку вся эта история сначала выглядела очень странно, комиссар колебался, стоит ли нам о ней сообщать. Тем не менее он решил перестраховаться.
— Ты сказал, что он звонил три дня назад! Но почему нам ничего не сообщили?
— Судя по всему, они не поняли, что это срочно. В тот день, когда комиссар нам звонил, нас с тобой не было. И записку положили на стол Англада, который потом ушел в отпуск. А ты еще говоришь о работе одной командой!
Лонэ в третий раз прочел записку, которую держал в руках. Недовольство уступило место удивлению.
— Погоди… Коше. Это о чем-нибудь тебе говорит?
— Это фамилия брата девушки, на которую напали?
— Да. Его зовут Орельен Коше.
Лонэ бросился к своему столу и стал лихорадочно просматривать списки владельцев «ауди-80».
— Черт!.. Анри Коше… Он живет в Арвильере…
— Не может быть!
— Посмотри! Либо это совпадение, во что я не верю, либо мы напали на верный след.
Глава 33
Вода разливалась по всему моему телу. Она была такой горячей, что на коже появлялись большие красноватые пятна. У Элоизы душевая кабина была такой узкой, что любые движения превращались в настоящие акробатические номера. Я чувствовал себя мумией в саркофаге. Я долго стоял под струей воды, расслабившись от пара. Мне с трудом удавалось сосредоточиться на откровениях, услышанных из уст Алисы.
Из Арвильера я сразу поехал к Элоизе. У меня не было ни малейшего желания пребывать дома в унынии и одиночестве, ведь теперь не было даже «вечернего гостя», который мог бы утешить меня своим мурлыканьем. Приехав, я почти все рассказал Элоизе, но в общих чертах. Прежде всего я нуждался в ду́ше — как в физическом, так и в духовном очищении.
Как наказанный ребенок, часто чувствующий ответственность за свои беды, я ощущал смутную вину, упрекая себя за неспособность понять то, что происходило у меня на глазах. После смерти отца я замкнулся. Я убеждал себя, что моя сестра была тяжело больна, глубоко расстроена, что у нее всегда была нестабильная психика, только это проявилось уже после того, как наш отец ушел из жизни. Я никогда не пытался по-настоящему понять Анну. Траур может вызвать временную депрессию, но в подавленном состоянии моя сестра находилась более десяти лет. Это было сродни опухоли, которая медленно уничтожает вас изнутри, опухоли, которую нельзя вылечить.
Анна все знала. Она несла двойное непосильное бремя. Она не только знала, что наш отец был сыном женщины, умершей при родах в лебенсборне, но и что он погиб сразу после того, как открыл для себя истину. Истину, которая вынудила мою сестру принять обет молчания. Теперь я не думаю, что Анна стала заложницей жизненных перипетий. Я скорее полагаю, что наш характер способен влиять на события, даже на те, которые с первого взгляда не имеют к нам никакого отношения. Моя сестра была очень восприимчива ко всему, что происходило вокруг. Из нашей маленькой фратрии только она, казалось, несла личную ответственность за все несчастья, словно это было предначертано ей судьбой. Ее повышенная чувствительность, острое восприятие мира притягивали к ней нелегкие и жестокие испытания. Меня же охраняло мое равнодушие.
Как мой отец мог не знать правды более сорока лет? Почему его не насторожило полное отсутствие сходства с родителями, которое теперь так отчетливо бросается в глаза, или предчувствие, не требующее очевидных доказательств? Я с трудом мог это допустить, зная, что неприятие действительности существует, например, у женщин, которые до самого конца не воспринимают свою беременность. Мой отец — и это передалось от него мне — мог упорно отрицать очевидное, идти на любые уловки, чтобы не воспринимать неприятную действительность, ставшую в конце концов явной.
Кожа моя покраснела. Я закрыл кран. Ванная комната превратилась в парилку. Зеркало покрылось непрозрачной пеленой, что избавило меня от необходимости встречаться лицом к лицу с самим собой.
Обернув полотенце вокруг талии, я открыл дверь, чтобы клубы пара могли рассеяться. В проеме показалась Элоиза.
— Все в порядке?
Я попытался улыбнуться, но ответить не смог.
— Хочешь поговорить?
— Возможно. У тебя осталось немного волшебного зелья?
— Ты имеешь в виду вино моего отца?
— Да. Налей мне стаканчик.
Мы лежали на диване, как в первый вечер. Элоиза прижималась ко мне, я обнимал ее обеими руками.
— Когда твоя сестра узнала правду об отце?
— Она давно ее знала, с того самого вечера, когда он приехал в Арвильер.
— Только не говори, что она присутствовала при этой сцене!
— Присутствовала…
— Но что она делала у деда?
— В то время Анне было пятнадцать лет. Мои родители только что разошлись. В середине года мы с матерью переехали в Париж, а Анна придумала целую историю, потому что не хотела покидать лицей Шалона и расставаться с друзьями. Ей разрешили доучиться до конца года в Шалоне и жить в Арвильере, у деда. Моя сестра всегда отличалась невероятной скрытностью. По вечерам она занималась у себя в комнате или слушала музыку, надев наушники. В тот вечер никто не обратил на нее внимания. Но она стояла наверху лестницы и слышала весь разговор.
— Твой отец погиб в тот вечер?
— Да. Он возвращался из Арвильера, пьяный от ярости. Мой дед пытался его удержать, но тщетно.
— Почему твоя сестра ничего не сказала? Как она могла так долго хранить молчание?
— Думаю, если бы я был на ее месте, я тоже ничего бы не сказал. Несомненно, чтобы оградить, уберечь ее…
И тут мне стало страшно. Значит, я тоже готов был лгать и делать то, за что сейчас упрекал своего деда.
— Надо же, а ведь я все эти годы сердился на Анну за то, что она никак не может излечиться от депрессии.
— Мне очень жаль, Орельен.
Я допил второй стакан вина.
— Я жил в семье, для которой ложь стала нормой жизни. Я с трудом верю в то, что наша бабушка была еврейкой.
— Знаешь, несмотря на строгий контроль при приеме в лебенсборны, происхождение некоторых беременных женщин оставалось не до конца установленным. Вполне возможно, что среди дальних предков некоторых из них были евреи, хотя сами женщины об этом даже не догадывались.
И хотя я по-прежнему сердился на Абуэло и во многом упрекал его, он в то военное время пытался спасти две жизни. Он защитил Рашель, никому не выдав ее тайну, и сделал все, чтобы моего отца не отправили в «образцовую семью» в Германию, где его жизнь сложилась бы иначе.
