Григорий Славин - Чумовой рейс
– Просто, понимаете… Мы квартиру решили не сдавать… Я думал, Кира здесь… Простите…
Гриша бросил букетик в мусоропровод и стал спускаться по лестнице.
– Слышь, мужик…
Гриша обернулся.
– Она, кажется, к тетке уехала.
– Опять?!
– Не знаю, – пробормотал мужик, – опять или снова. Тетка домик в деревне купила, и Кира уехала. Вчера, правда, зашла, деньги забрала…
– Спасибо, – голосом клинического идиота поблагодарил Гриша.
– Эй! Домик в Алябьеве!
Гриша пнул дверь, вышел и глубоко вздохнул. Он зашел в подъезд, когда было еще светло, а вышел ночью.
* * *Свет дня преломляется в струящейся с неба, сотканной, словно из шелковых нитей, ткани дождя. Время, когда ушедшая зима напоминает о себе разбросанными вещами, а вошедшая в квартиру весна настолько хила и беспомощна, что нет сил у нее навести порядок. Редкий случай увидеть столько кусков льда вне бокалов. Время чувственного двоевластия, когда ничего нельзя принимать бесспорно. Хочется выпить. И не хочется.
Он уже десять минут стоял на середине моста, держал трубку и произносил ничего не значащие слова. Разговор ни о чем. Он говорил, спрашивал, потом замолкал, потому что наступала ее очередь говорить. Так принято. Говорила она – он принимал вопрос, на мгновение сосредотачивался, пытаясь понять, к чему он и в чем его смысл, а потом отвечал. Не очень точно и совсем не оригинально.
Собственно, не затем шел он четверть часа по мосту, чтобы говорить о событиях, обсудить которые можно на диване. Бросив свою машину у самого въезда на Кольцо, он поднял воротник куртки и машинально сжал рукой трубку в кармане. Перебежал через дорогу, притянув несколько плевков луж из-под колес, закурил и, уже никуда не торопясь, направился по тротуару по растворяющейся в гари идеальной прямой.
– Сумасшедший день сегодня. Весь день на ногах, а потому ни капли правды вокруг… Я хотел сказать тебе кое-что. Но не знаю, придется ли это к месту и ко времени… Кира, ты видела когда-нибудь, как солнце пьет облака? – неожиданно спросил Гриша, перегибаясь через перила моста. – Как опускается с зенита, перегорев и мучаясь от жажды, и – пьет? Вчера я застал его врасплох. Кажется, оно не было расположено к моему появлению, а потому не очень-то и обрадовалось. Ушло за тучу и еще долго хранило обиду. Я сидел на лавочке в парке и, раскинув руки, смотрел в обнищавшие кроны кленов. Так ты не видела, как солнце пьет облака?..
Она слушает его, она молчит. И он пришел бы в ужас, услышав сейчас в трубке рассудительную речь ее. То, что он говорит, не требует дополнений, и, слава богу, она понимает это…
– Сейчас подумал… Получи я известие, что ты неподалеку, бросился бы сломя голову в это место. К черту все… Купил бы по дороге букет белых тюльпанов и вошел бы в нашу квартиру. Швырнул бы тюльпаны мимо тебя в комнату, взял бы тебя на руки и понес, ступая по цветам…
Наверное, ты удивлена, – пробормотал он. – Дождь на улице, шум в трубке… не лучшая это минута для выслушивания подобных речей… Лучше бы, конечно, выглядело это за столиком в ресторане или просто при свечах в квартире… Но я не могу больше носить в себе это. Я слишком долго ждал, чтобы ждать еще… Я видел, как солнце пьет облако, и в этот момент, когда думал о тебе, слышал, как трескается почка на вербе. И даже пальцы мои от этого треска стали липкими. Я должен был сказать это тебе давно, но мне всегда казалось, что рано. И сейчас я прошел полкилометра над водой, чтобы остаться одному. Вокруг только шум машин и свист ветра. Я больше не могу ждать. Я люблю тебя, и если обидел, прости. Ведь ничему не подвластно то, что я к тебе чувствую.
– Алло, – сказала Кира, – прости, я отходила на минуту. Пришла почтальонша и принесла ворох макулатуры. Ты что-то говорил?
– Я хотел спросить, видела ли ты когда, как солнце пьет облака, – сказал он и посмотрел на чайку, выбирающую в мути под мостом место получше, чтобы упасть.
– Солнце? Пьет облака?.. Глупость какая. Так что ты говорил о сумасшедшем дне?
– Ничего, – помолчав, ответил Гриша. – Я ждал, когда ты вернешься к телефону.
Короткий сухой треск раздался под ногами его. Это волна выволокла на берег у опоры срезанную льдиной у самого комля вербу.
Посмотрев на руку, Гриша разжал пальцы.
Сверкнув в луче выглянувшего из-за тучи солнца, трубка перевернулась и ушла вниз.
Насквозь пропитанный водой воротник куртки больно тер шею, но он не замечал боли. Пальцы в карманах безразлично перебирали швы. Сойдя с моста, он подошел к машине и захлопнул за собой дверь туда, куда еще полчаса назад его вели уставшие за день ноги.
– Наверное, ты устал уже слушать болтовню мою… Я сама устала. У меня нет сил больше ждать. Ты, словно заговоренный от наказания ребенок, говоришь всегда правильно, и придраться не к чему… Но сколько же ты будешь еще говорить и словами своими мучить меня!.. Ведь я люблю тебя. Я тебя люблю! Ты перевернул всю жизнь мою, не оставив от прежней даже воспоминаний… Я говорю тебе «люблю», но есть ли смысл в этом, если даже сейчас ты молчишь и думаешь о том, верно, как красиво и вдохновенно солнце пило облако… Ты слышишь меня?
Чайка хлопнула по воде крыльями и, подняв кучу мутных брызг, взлетела. Описав в воздухе замысловатую кривую, выставила, как шасси, лапы и шлепнула ими о песок у опоры. Скакнула два раза, наклонила голову и взглядом жулика-антиквара оценила заинтересовавший ее предмет.
– Почему ты молчишь, Гриша?
Не сомневаясь более в ценности находки, чайка с хрустом перехватила трубку клювом поперек и, покрутив взъерошенной головой, поднялась в воздух.
* * *– Нет, ну что вы за люди! – возмущался Антоныч в кафе. Заняв свой столик, они вчетвером пили. Гриша – кофе, остальные – коньяк. – Она к нему вернуться не может, потому что, видите ли, страдать обязана за грех смертный. Он ее от тети забрать не может, потому что не чувствует, что она его любит! Знаете что? Вас обоих выпороть нужно, вот что!
Грише не полегчало. Стало еще хуже, когда утром следующего дня его подрезал какой-то лох и помял крыло на тачке. Гриша стряс с него десятку, потому что это и не вмятина была вовсе, а царапина. Но лоху, менеджеру в узких очочках, он доказал, что вмятина. А через два часа Гришу взяли. За вымогательство и порчу чужого имущества. Менты только не могли пока разобраться – умышленную или непреднамеренную.
Эпилог
Когда бы приволокли его сюда за прелюбодеяния, он написал бы несколько сот явок с повинной. Признал бы грех, взяв в качестве защиты лишь принцип его первородности. И смирно понес бы заслуженное наказание. Но его привезли в качестве злодея, решившего подорвать если не экономическую безопасность страны, то благоденствие менеджера Павла. При этом гаденыш сам настаивал на передаче денег, да только кто в это поверит, если на задержание потрачено столько сил и средств. Одних цифр в видеокамере гига на два набралось.
Все эти штучки Гриша знал. Раз пять его закрывали. Но не за кражу, не за разбой и прочие премерзости, а за хулиганство мелкое и по наводке разъяренных папиков. Привели, сняли ремень, вывернули карманы (прощай, «Парламент»! – почти по Хемингуэю), отняли документы и завели в камеру.
Запах грязных прелых носков и перегара. Через несколько секунд глаза привыкли с полумраку, и он увидел две скамьи, на которых спали два мрачных типа. Одного Гриша спихнул на пол и сел так, чтобы не касаться спиной стены. Если привалиться, через минуту вся живность, обитающая в камере – клопы и им подобные кровососущие, – заберется через воротник под одежду. И начнется… А у него аллергия на эту гнусь. Он сразу покрывается опухолями, переходящими впоследствии в багровые синяки. И чешется, как педикулезный. «Отек Квинке» называется.
Через час вывели. Новой полиции необходим показатель раскрываемости. Без лоха жизнь плоха – и вот он у них.
Молоденький мальчик в черной маске – на кой черт он в маске в здании ходит? – приказал идти впереди него, и задержанный пошел. Время от времени Гриша, как олимпийский конь, выполнял приказы: «направо», «налево», «стой». По дороге конвоир в маске решил развлечь его разговором:
– Если дернешься в сторону, я тебе шею сверну.
У Гриши есть все основания полагать, что если бы он собрался это сделать, то Гриша убил бы его, не сходя с места. Но говорить этого не стал. Он сказал другое:
– Зачем мне в узком коридоре дергаться в сторону?
Этот вопрос поставил любителя карнавалов в затруднительное положение.
– Я вообще сказал.
Последняя команда «стой» прозвучала у кабинета с табличкой «222». Видимо, здесь разобщают организованные преступные банды чиркашей на МКАД.
Фамилия, имя, отчество. Таких, как вы, мы сажаем.
– Адвоката мне, – сказал Гриша.
И тут выяснилось, что на конце они адвокатов крутили.
