Екатерина Лесина - Улыбка золотого бога
– Вам кого? – поинтересовалась женщина в халате и красной косынке. – Вы из родственников будете?
– Из друзей родственников. Мне бы со Святской увидеться, я от дочери. – Собственная ложь показалась неуклюжей, но женщина расплылась в улыбке, махнула в сторону здания и ответила:
– Пятнадцатая палата.
Этот мир, в отличие от прошлого, оставшегося за воротами учреждения, был в зелено-золотых тонах. Искусственное лето в узоре березовой листвы на обоях, в тяжелом малахите покрывала, в прозрачном стекле вазочек с пластмассовой сиренью.
– Вы от Лизоньки? – женщина сидела вполоборота, пристально разглядывая отражение в зеркале трюмо. Халат, также зеленого цвета, выгодно оттенял ярко-рыжие волосы, прихваченные атласной лентой, на запястье блестел золотом браслет часиков, длинные пальцы сжимали сигарету. – Что ж она не предупредила? Нехорошо… передайте, пусть в следующий раз обязательно предупредит о визите, ведь женщине нужно время подготовиться, чтобы выглядеть хорошо. Женщина ведь должна хорошо выглядеть, верно?
– Верно.
Столик перед Святской был уставлен баночками, флаконами, склянками, коробками и тюбиками.
– Лизонька следит за собой? Она красивая девочка, а красоту нужно беречь. – Она погрозила пальцем и, ловко сковырнув крышку с коробки, вытащила оттуда розовый шар пуховки. Небрежно коснулась щек, лба, подбородка, шеи… Меловое облачко пудры осело на шелковой ткани, но женщина этого не замечала. Бросив пуховку на пол, она потянулась к черной баночке с этикеткой известной косметической фирмы, зачерпнула горочку розовой массы и, растерев в ладонях, похлопала себя по щекам.
– Я всегда ей говорила, что женщина должна быть красивой… всегда говорила… обязательно красивой. Зачем жить, если некрасивая?
Она повернулась ко мне.
Узкое лицо, тонкий нос с ровными капельками ноздрей, высокий лоб и острый подбородок. Толстый слой белой пудры, алые пятна на впалых щеках, черные круги туши вокруг глаз и черное же пятно помады там, где должен был быть рот.
– А вот вам, – строго сказала Святская, – жить не надо. Вы некрасивая. Передайте Лизоньке, пусть в следующий раз предупредит. Я хочу подготовиться.
Уходила я в отвратительном настроении. Ощущение такое, будто увидела изнанку чужой жизни, и теперь, отягощенная знанием, совершенно не представляла себе, что с этим делать. Мне было жаль и Лизхен, и ее сумасшедшую мать, которая отчаянно пыталась быть красивой, и себя, потому что слова этой женщины звучали страшным эхом полученного ночью предсказания.
– Дуся, возьми себя в руки, – сказала я себе. То же самое посоветовал и Яков.
Топа
Выбраться из дома тайком оказалось не так и сложно. Все или спали, или разошлись по комнатам. Главное, внизу не было никого, кто бы пристал с вопросами. Вопросов Топочка боялась.
– Мы справимся, – шепнула она Тяпе, та завертелась в руках, заюлила, но голоса, к счастью, не подала.
На улице было прохладно, ступеньки влажно поблескивали растаявшим льдом, а на траве еще серебрился иней. Топа поежилась и испытала острое желание вернуться – холодно ведь, и Тяпу простудить можно.
– Мы справимся, – повторила Топа, спускаясь с лестницы. – У нас все получится…
На самом деле пройти получилось всего метров двадцать, сзади долетел звук шагов, торопливых и поэтому, как показалось, раздраженных. Миша всегда раздражался, когда куда-то спешил.
– Ну и как это понимать? – строго поинтересовался Яков Павлович. – Куда это ты решила сбежать?
– Я не сбегаю.
– Именно что сбегаешь. Собаку куда денешь? В приют?
– В-виктор на время взять обещал, – выпалила Топа и поняла, что попалась. – Я… я не то сказать хотела.
– А мне кажется, что именно это. Значит, вы с ним не о любви, а о собаках говорили?
Топочка кивнула и с некоторым облегчением подумала, что с планом теперь не выйдет. Наверное, жаль, потому как теперь не совсем понятно, что делать дальше. И наверное, хорошо, потому как умирать было бы страшно.
На третий день, когда он почти привык уже и к виду из окна, и к запахам, и к тягучему времени, когда происходящее вокруг смутно и небеспокойно, Вадима препроводили в знакомый уже кабинет, где, кроме Владислава Антоновича и знакомого уже подполковника, на стуле со скованными руками сидел Димка.
– Добрый день, присаживайся, – по-свойски поздоровался следователь и указал на стул у стены. Димка же и не повернулся. Бог ты мой, какая нелепица, да разве ж можно на Димку подумать? Шестнадцатилетний шалопай, бестолковый и бесполезный, взятый в экспедицию в силу своего с Игорем родства – то ли племянник, то ли троюродный брат, он значился в табеле разнорабочим, но работать не особо любил.
– Я… я не виноватый… раскопали они… да, они раскопали, а я при чем? Я ж так, я только на каникулы сюда… мамка говорит, едь с дядькой, мир посмотришь, а он – что в экспедиции клево. А тут не клево совсем. Тут жарко, и песок, и помыться никак, и жрут какую-то гадость, и в город не выйти.
Ломаный басок, местами взлетающий до визгливого дисканта, заполнял комнату, и Вадим замер, затаив дыхание – не спугнуть бы, не отвлечь случайным звуком, видом своим. Но Димка, казалось, ничего вокруг и не замечал.
– Я сразу свалить хотел, только Свищин не отпустил. Сюда пришли, а местные работать не дают… и правильно, им лучше знать, можно тут копать или нет, только ж Свищину не докажешь. А потом другое место показали, ну и все, началось.
Он мотнул головой, откидывая с глаз отросшие волосы.
– Что началось?
– Страшно. Я ему говорил, нельзя, а он мне – дурак, ничего не понимаешь, наука это. Кости… кости и опять кости… целые ящики костей, с номерочками, какая наука? Нельзя было трогать… нельзя… они во сне, глаза закрываешь, а руки тянут… я убегал, убегал, убегал… а как убежать?
– И вы снова просились уехать? – мягко уточнил Владислав Антонович.
– Просился. Каждый день просился, а он – нет. Беситься начал. По морде заехал.
– Когда это случилось?
– А когда вот он свалил, не выдержал, – полные губы Димки расползлись в улыбке. – Я сразу понял, что он тоже их видит, только ему было куда ехать, а мне?.. У меня денег нет, заплатить нечем, а без денег к этим уродам не сунешься. Я обречен был, понимаете?! Я думал, теперь хоть до Свищина дойдет, раз дружок его сбежал, то и ему самому пора манатки собирать. А он в стойбище поперся, уговаривать, вернулся осатанелый, на меня наорал и по морде заехал.
– И тогда вы решили убить?
– Да. Я третьи сутки не спал… а еще семь дней? Как без сна? А если заснуть – догонят.
– Нож где взяли?
– В палатке, в его вот вещах. Я не думал, что на него решат, я… я просто искал нож и вспомнил, что видел у него. Красивый.
– А почему молчал, что ты его? Почему не признался?
– Ну… вы все равно этого загребли, я и подумал… я не нарочно, я уехать хотел, а мне не давали. Зачем не давали? Это они, они виноваты… раскопали… говорил – не копайте. А они… всадники идут, догонят скоро. И тебя догонят! И всех вас!
Спустя два дня Владислав Антонович, добравшись до лагеря, сухо сообщил, что подозреваемый, оказавшийся человеком неуравновешенным, покончил жизнь самоубийством в палате психбольницы, куда его направили на обследование.
Тогда же состоялся последний разговор Вадима с этим чужеватым степям, но все ж таки сумевшим, как оказалось, вписаться в сложный их мир человеком.
– Да, я сразу понял, что это – не ты. – Владислав Антонович курил, но пепел стряхивал в кулечек, свернутый из промокашки. – Все-таки маловероятно, что ты бы ночью, верхом, попер за двадцать километров, только чтобы перерезать горло собственному товарищу собственным же, прошу заметить, ножом.
– Тогда почему?.. – вопрос этот, мучивший с того самого дня, как Вадим узнал правду, вырвался-таки. Вышло истерично и несолидно. И Владислав Антонович не отказал себе в удовольствии усмехнуться, снисходительно так, понимающе.
– А потому, что нож, как ни крути, твой, его многие опознали. И про ссору вашу тоже сказал не один человек, и про то, что покойный тебя уволить грозился.
– Я и сам уволюсь.
– Дело, конечно, твое… по мне, так вообще несерьезное это занятие, археология. Копаете тут, портите людям настроение, местных будоражите. А ради чего? Вот зачем мне, скажи, знать, как и что носили двести лет назад? Триста? Полтыщи? Что от этого лично для меня переменится? Ничего. А вот оттого, что я убийцу нашел, лично для тебя переменилось многое.
Слова Владислава Антоновича были обидны еще оттого, что Вадим силился найти возражения, опровергнуть и, как не раз бывало прежде – разговор-то не нов, – поразить противника аргументами, но те не находились. Да и Громов дожидаться оправдательной речи не стал, стряхнул с сигаретки серый пепел, затянулся и продолжил:
