Саша Южный - Побег из Вечности
Вечером после ужина Холст начал ходить из угла в угол по камере. Что-то его глодало.
– В чем дело? – спросил я.
– Может, я идиот, но я подумал о том, что вдруг мы ошиблись и придумали себе несчастного одинокого Мака с целым букетом проблем. А вдруг у него все в порядке, и он ничего не возьмет от нас. Если ему есть что терять, он не пойдет на должностное преступление. Мак слишком робок для таких дел. С таким же успехом можно обратиться к Фаршу.
– Заткнись, Холст! – произнес я.
Ночью в меня тоже закралось сомнение. Не исключено, что мы на пару с Холстом просто чокнулись на почве вожделенной свободы и, сами не замечая, создали иную реальность, в которой все возможно, даже побег.
Я поднялся с кровати, бросил взгляд на Холста – он, кажется, спал – и подошел к окну. Небо было чистым, и над тюрьмой висели мириады созвездий, иных миров. Я долго смотрел на звезды. Одни пульсировали, как живые, другие испускали ровный холодный свет. Через какое-то время мне стало легче. Я лег в кровать и уснул.
Все следующие дежурства Мак дольше обычного задерживался возле нашей камеры. Наши беседы постепенно принимали более дружеский и доверительный оттенок. Маку хотелось общаться с нами. Образ отпетых преступников постепенно таял в его сознании. Теперь он знал, что я бывший юрист и что работал в крупной корпорации, и у меня не было родителей, а Холст наследник большого состояния. Бывший, разумеется. Но прошло еще долгих три месяца, прежде чем я рискнул ввернуть в разговор фразу:
– Как, Мак, не помогло ли вам наше пожелание встретить женщину?
– Женщину? – Мак растерянно взглянул на меня. – Ах да. Нет. К тому же я… мне… Это меня уже не спасет, – неожиданно закончил он.
Мы с Холстом быстро переглянулись.
– А что случилось? – осторожно спросил я.
Мак немного помялся:
– Рассеянный склероз. Пока только начало. Но пройдет пара лет – и вы меня здесь уже не увидите. Надеюсь, это между нами. Мне… мне просто не с кем поделиться.
На миг я даже искренне пожалел Мака.
– Надеюсь, это между нами, – повторил он.
– Мак, а кому мы можем сказать? – произнес я. – Вы единственный, с кем мы разговариваем.
– Да, конечно. Ну до встречи, – Мак осторожно закрыл кормушку, и мы остались одни.
– Почему ты не сказал ему? – с упреком уставился на меня Холст. – Был такой момент!
– Притормози! – ответил я. – Если предложить ему сейчас, это будет смахивать на домашнюю заготовку. Как будто мы только этого и ждали. Мы предложим ему ну, скажем, через пару недель.
– Опять ждать! Я от этого скоро чесаться начну, – Холст глубоко вздохнул и подошел к окну. Похоже, он начал ломаться.
– Ждать еще придется, – сказал я. – Так что привыкни к этой мысли. Хотя бы для того, чтобы выловить из вечности еще пару шансов. Разве ты забыл, что мы следуем твоей теории?
Мы решили сделать это пятнадцатого мая. Говорить должен был Холст. Когда Мак открыл кормушку, он, принимая у него поднос с завтраком, произнес:
– Скажите, Мак, а разве нельзя вылечить вашу болезнь?
Мак через проем кормушки удивленно взглянул на Холста. Очевидно, не ожидал такого вопроса. Ему, видно, и в голову не приходило, что нас тронет его беда. Если бы он знал, как она нас трогала!
– Можно! Теоретически.
– Как это теоретически? – спросил Холст.
– Нужны большие деньги. А мое жалованье, сами понимаете… Потому и теоретически.
Холст вел себя молодцом. Он сделал сочувственное лицо и долгую паузу и, только когда кормушка закрылась, быстро произнес:
– Подождите, Мак! – создавалось впечатление, что ему только сейчас пришла в голову неожиданная мысль.
Кормушка снова открылась.
– Я тут подумал, Мак…
– Что?
– Мне по силам дать вам, ну скажем, сто тысяч долларов. На воле, разумеется.
– А так нельзя? Я бы для вас!
– Нет, Мак!
Воодушевление на лице охранника медленно потухло:
– Но ты же никогда не выйдешь!
– Это зависит от вас, – с нажимом произнес Холст.
Кажется, Мак перепугался. Несколько секунд он неотрывно смотрел на Холста, а потом произнес:
– Извините, мне надо разносить завтрак.
Кормушка медленно закрылась.
Некоторое время Холст тупо смотрел на нее, словно не в силах поверить происходящему, а потом произнес:
– Черт! Что я не так сделал?!
Потом он обернулся, посмотрел на меня и добавил:
– Кажется, я все испортил.
Это был самый черный день нашей жизни. Мы замерли каждый на своей кровати. Нам не хотелось ничего. Ни есть, ни говорить о происшедшем. Все пошло крахом. Все усилия. Да, здесь, в Вечности, первой умирает надежда. Но мы с Холстом умудрились ее воскресить. И жить ей какое-то время. Но все закончилось ничем. Тем самым похмельем, о котором я в самом начале говорил Холсту. Утром я сказал ему:
– Может, мы поторопились сделать выводы? Люди разные. Одному, для того чтобы принять решение, требуется три секунды, другому час или месяц. Мак не похож на человека с быстрой реакцией. Надо подождать.
– Да, конечно, – согласился Холст, но в его голосе не было воодушевления, это был голос человека с умершей надеждой. Я взглянул на него и повалился обратно на койку.
Шел июнь. Иногда ветер приносил в камеру непривычные запахи. Мы с Холстом, стоя у окна, жадно втягивали их в себя.
– Это запах юга! – сказал Холст. – Он совсем другой, чем запах севера. На юге море. Марсель, Сен-Рафаэль, Антиб. Лазурное побережье.
– Ты там был? – спросил я.
– Да, с отцом.
– И как там?
Холст взглянул на меня и промолчал, поняв, что я спрашиваю автоматически, и меня вовсе не интересует ни Марсель, ни Антиб, ни вообще ничего. Через неделю он спросил у меня:
– Может, сделать Маку повторное предложение?
Я глубоко вздохнул и, напустив в голос как можно больше твердости, произнес:
– Подождем. Зачем торопиться? У нас за спиной целая Вечность, а у Мака всего два года. Так что торопиться надо ему.
Кажется, вышло убедительно. Холст согласился. Хотя у меня самого не было ни малейшей убежденности в правоте своих слов. Я просто хотел отсрочить момент, когда Мак еще раз откажет нам. И это будет уже окончательно.
Прошло еще несколько месяцев. В октябре, на прогулке, Холст вдруг сказал:
– Какого черта здесь гнить, Отто. Давай обманем их всех. Убежим.
– Куда? – спросил я.
– В Вечность! Давай уйдем красиво. Зачем растягивать это бессмысленное существование?
– Я пробовал, – сказал я, глядя полузакрытыми глазами на тусклое солнце, которое зависло над левым задним углом башни и вот-вот должно было уйти за него.
– И что?
– Не получилось. Разве что один поможет другому, но что тогда делать оставшемуся?
– Тогда давай уйдем громко!
– Как это?
– Через парадный вход!
Я оторвал глаза от солнца и с интересом взглянул на Холста.
– Говори.
– После прогулки прибьем Азиза. Я переоденусь в его форму. Потом выйдем во внутренний двор. Я буду конвоиром, ты конвоируемым. Пересечем площадку и выйдем в наружный двор. Меня привезли сюда вечером. Во дворе стояло несколько машин. И за воротами они тоже были. Так что будет на чем уехать.
– Догонят, – сказал я.
– Ты забыл, какая у нас цель. Умереть! Мы умрем свободными. А если повезет, то перед этим поживем хотя бы несколько часов, а может, больше.
– Я согласен, – сказал я. – Но давай еще подождем. Вдруг Мак созреет.
– У меня больше нет сил ждать.
– Всего четыре месяца.
– Нет!
– Не подыхать же осенью, Холст. Грязь, слякоть, все такое прочее.
– Хорошо, подождем, – согласился он.
Ожидание тянулось невыносимо долго, особенно зимой. И хотя мы располагали Вечностью, где месяц шел за день – сущий пустяк, – мы не могли привыкнуть к ней, мы не были богами. И мы старели. В одно утро у Холста на висках я заметил седину.
Сегодня тринадцатое мая. До побега остался один день. Мы уже дважды откладывали его. Не было хорошей погоды. Но вот уже два дня как наступило настоящее тепло. Теперь мы ждали дежурства Азиза. Он заступал завтра утром, меняя Мака.
– Если бы тебе предложили исполнить два твоих последних желания, что бы ты попросил? – поинтересовался я у Холста.
– Искупаться в море или озере. И еще послушать Луи Армстронга. А ты?
Я пожал плечами. Я действительно не знал. В этом мире для меня уже ничто не имело смысла. Я смотрел на него пустым взглядом. Мы только дышали в нем, существуя биологически. Вряд ли это можно назвать жизнью. И потому, когда Холст выразил желание сказать кое-что Маку на прощание, я просто не понял его:
– Зачем и что?
– Я скажу ему: «Прощай, Мак. Однажды ты придешь сюда и не увидишь нас. Нас не станет. А через два года не станет тебя. А тюрьма по-прежнему будет стоять на месте. И уже через год никто не вспомнит о Маке Мишо. Грустная история. А все могло быть по-другому».
