Зигмунт Милошевский - Доля правды
Мужчины мерялись взглядами. Шацкий понятия не имел, о чем думает Шиллер, для него было важно одно: не выдать себя, поскольку вся эта история с финансами — чистый блеф. Наконец, отведя взгляд, бизнесмен повернулся и подошел к брюнетику. Разговаривали тихо.
— Господи, спасибо вам, пан прокурор, — с облегчением запел Маршал. — А я-то уж боялся, что вы… а это ведь ребятишки. Поймите, у нас всё по-другому, люди друг друга знают, дружат, здесь ведь речь идет обо всех нас, мы должны держаться вместе, правда же? Даже если у них в голове одни глупости, захотелось им, видите ли, отпраздновать день рождения сумасброда. Слава Богу, из этого люди вырастают.
Шацкий понятия не имел, о чьем дне рождения толкует полицейский, но ему стало грустно — он поневоле причинил тому неприятность. Со стороны города подъехали тарнобжегские «воронки» — с маячками на крыше, но без сирен. Они остановились в тот самый момент, когда Шиллер закончил свою миссию.
— Улажено, — сообщил он холодно.
— Так я скажу, чтоб заворачивали обратно, — осведомился Маршал, но Шацкий задержал его жестом.
— Загнать их всех в машины, — проговорил он спокойно.
— Что?! — в один голос воскликнули Маршал и Шиллер.
— Затолкать по машинам и запереть на двое суток. Я насчитал здесь четырнадцать человек, утром на рабочем столе хочу видеть четырнадцать протоколов задержания и ни одним меньше. Обвинения будут подготовлены до вечера.
— Пан прокурор…
— Ты, сукин сын…
— Мы с вами, Шиллер, на брудершафт не пили, — процедил хладнокровно Шацкий. — А после того, как вы связались с ультраправыми националистическими организациями, я бы порекомендовал вам быть повежливее с представителями правосудия. Отвезите пана Шиллера домой, мера пресечения остается в силе.
— Но, пан прокурор…
— Суки! Суки! — скандировал кружок патриотической песни.
— Давай свинью! — крикнул кто-то. — Давай, курва, свинью!
Шацкий обернулся. Один из парней, а-ля лебенсборн, вытащил из черного мешка для мусора свиную голову и бросил ее в сторону лапидария. Голова застряла меж каменных обломков, розовое ухо размеренно заколыхалось. Вслед за ней через стену кладбища перепорхнула стеклянная банка и с треском разбилась о камни — красная жидкость стекала на надгробия, медленно заполняя выбитые в камне древнееврейские буквы.
— Кровь за кровь! Кровь за кровь! Кровь за кровь!
— Пан прокурор, умоляю! — стонал Маршал.
— Мой рабочий день начинается в восемь, пан капитан. Лучше, чтобы протоколы меня уже ждали.
Тарнобжегские полицейские бесстрастно заковывали в браслеты брыкающихся демонстрантов и заталкивали их в машины. Шиллер отбыл, Маршал плакал, жители флегматично взирали на происходящее.
Прокурор Теодор Шацкий равнодушно отвернулся и направился к своей машине. Самое время протрубить конец и хорошенько подумать, кто из его знакомых, только не из местных, мог бы помочь ему развязать этот узел. Кой-какая идейка у него уже проклюнулась.
А сзади чернорубашечники в лучших традициях патриотических хоров горланили, как бы уже на бис, как бы уже под занавес, какой-то гимн на мелодию «Интернационала»:
Несем мы Польше возрожденье,
Долой вранье и рабский труд.
Врагов мы дружно одолеем —
Ведь с нами весь рабочий люд.
«Что за страна, — размышлял Шацкий. — Разве здесь можно жить нормально?»
6Нельзя хранить старье, нужно иметь все новое. Попытки вернуться к старому тщетны. Придумай мы такое возвращение и запиши его на бумаге, нас бы все равно ждало разочарование, потому что возвращение на бумаге — это всего лишь набор фрагментов, неких слов, отдельных красок и кое-каких ощущений. Река времени уносит свои воды безвозвратно. Поэтому, поджидая очередную жертву, он спокоен. В нем нет ни грусти, ни размышлений, ни сожаления. Нужно заняться практичными делами, подумать, что дальше. Ведь, в конце концов, в жизни есть только новое.
7Часы на ратушной башне пробили одиннадцать раз и ни ударом меньше, хотя в столь поздний час такая точность казалась чрезмерной жестокостью. Другое дело, что в Сандомеже мало кто спал — дети и караулившие дом Ежи Шиллера полицейские не в счет. Люди вели разговоры. По большей части на кухне, там лучше всего перекинуться словом, но также и в спальне или на диване перед приглушенным телевизором. Толковали об одном: о знакомых мертвецах и знакомых подозреваемых, о знакомых-которые-наверняка-это-сделали и о знакомых-которые-наверняка-этого-не-сделали, о мотивах и отсутствии мотивов, о тайнах, сплетнях, невероятных объяснениях, заговорах, мафии, полицейских, прокурорах и опять же о мертвецах. Но еще и о старых суевериях, о вечно живых передаваемых из поколения в поколение легендах, о некогда обретавшихся тут соседях и, наконец, — о доле правды во всем этом.
Ариадна и Мариуш разговаривали, сидя перед телевизором, настроенным на информационный канал с вечно плохими новостями. Точнее, говорил в основном он, она слушала, довольно слабо возражая. Ей не хотелось скандалов, не хотелось разбудить спящего в соседней комнате маленького сына, к тому же с того момента, когда она окончательно пришла к выводу, что муж — ее самая большая ошибка в жизни, ей вообще расхотелось с ним спорить.
— Чего-то я не просекаю. Триста лет висит картина в костеле, даже не в костеле — в соборе! Были процессы, были осужденные, еще до войны случались подобные гнусные дела. А теперь все страшно удивляются, что вылезло шило из мешка.
— Какое шило, ты что, с ума сошел? Никто этого не доказал.
— Но никто не доказал, что это неправда.
— Мариуш, ради Бога, доказывать чью-то невиновность не нужно, нужно доказывать чью-то вину. Чтобы это знать, не нужно быть юристом, это… даже не знаю, как сказать… это азы гуманности.
— У евреев это был нормальный обычай, ясно? И не только у нас в Польше, наверняка и во Франции, и в других странах. А потом, как ты думаешь, кто разъезжал на черной «Волге»?
— Дай угадаю: евреи?
— А откуда легенды, что детей затаскивали в «Волгу», чтоб потом кровь из них высасывать, а? Не думаешь, что одно соответствует другому?
— Правильно, одно вранье соответствует другому. Одинаковая чушь. Как только пропал ребенок из-за того, что родители запили или за ним не следили, сразу же появляются колдуньи, евреи, цыгане, черные «Волги» и все такое прочее. Неужели ты не понимаешь, что это сказки?
— В каждой сказке есть какая-то доля правды, пусть даже самая маленькая.
— Не добивай меня, ведь кровь не может быть кошерной, ни один еврей пальцем не дотронется до мацы с кровью, ты ведь с высшим образованием, должен знать такие вещи.
— Именно потому что с высшим образованием, я знаю, что в истории не бывает вещей черных или белых. Можно разглагольствовать о кошерном и шабате, а делать совсем другое. Думаешь, когда Израиль воевал с Ливаном, они в субботу прекращали стрелять? То-то же.
— А тебя не учили, что в истории поляки убивали евреев, а не наоборот? Что именно поляки организовывали погромы и поджоги, а во время оккупации были не прочь донести на какого-нибудь ребенка, которого прятали в лесу, или подцепить еврея на вилы, если тому чудом удалось бежать?
— Это лишь одна из версий истории.
— А в другой евреи по ночам охотятся на детей? Боже, невероятно!
— Давай договоримся, что теперь они охотятся иначе. Теперь деньги значат больше, чем бочки с гвоздями. Какой банк сегодня в нееврейских руках? Какой банк в Польше — польский? А таким способом высасывать кровушку лучше, чем гвоздями.
— Ясное дело. Ты лучше возьми да врежь второй замок в дверь, чтоб у тебя ребенка не похитили. Такой толстенький католический бутуз, хватило бы на мацу для всего города.
— Думай, что несешь, баба, — вот тебе мой совет. Думай, что говоришь о моем сыне.
— Или того хуже — могут ему в банке счет открыть, вот будет трагедия-то, когда от каждого поступления на счет нашего Анджейка эти пархатые обогатятся. Клянусь Христом Богом, не допустим этого! Наш Анджеек всегда будет держать деньги под матрасом!
Ксендз Марек и его прихожанка Анеля вели разговоры за столом у нее на кухне. Отдадим им должное: поскольку добрый Бог наделил Анелю даром крепкой веры и еще большим кулинарным талантом, из кухни чаще доносилось энергичное чавканье, нежели теологические дискуссии.
— Ой, грешу-грешу, знаю, что грешу, а к тому же поздновато, уходить пора. Но коли вы настаиваете, пожалуй, совсем маленький кусочек, вон тот, сбоку, с корочкой запеченной, больше всего такой люблю. Святой Фома, отведавши вашего творожника, тут же бы привел еще одно доказательство существования Господа нашего.
— Ну что вы, ксендз, все бы вам шутки шутить.
— Из-за таких вот шуточек снова придется отдавать сутану портному. А тут надо бы скорее похудеть, туристы приезжают, хотят на отца Матеуша взглянуть, а не на какого-то там толстяка.
