Андрей Троицкий - Черные тузы
– Ничего, пристроит он твоего брата, когда его из больницы выпишут, – успокоил Васильев. – Это он так сказал насчет не денежной работы, в шутку сказал.
– Убивать за такие шутки надо, – собрав слюну, Трегубович снова плюнул на снег. – Я ему говорю: «Жалко, что Павлику пальцы оторвало. Молодой мужик – и на всю жизнь увечье». А он отвечает: «Разумеется, очень его жалко, просто очень. Теперь Павлику нечем поковыряться в своем носу. Такое неудобство». А сам улыбается. Я бы этому Марьясову горло перерезал за бесплатно, ради своего удовольствия. Только пока я перо из кармана достану, во мне его охранники десять лишних дырок навертят.
– Ты эти мысли брось, – Васильев убавил громкость радио. – Если кто кроме меня услышит твои слова, можешь бежать в церковь и молитву заказывать по себе убиенному. Если ещё успеешь до той церкви добежать.
– А плевать я на него хотел, – отмахнулся Трегубович. – Я ему так прозрачно намекаю насчет премии, небольшой доплаты за Головченко и его старуху. А Марьясов о чем-то своем думает или делает вид, что думает. И отвечает мне так задумчиво, мол, я в тот кабак, где Головченко пел, ходил не шницели их жевать, а народные песни в его исполнении слушать. «Я за песнями туда ходил, – так и говорит. – Головченко так душевно пел „Гори, гори, моя звезда“, так душевно, что я прямо плакал. А теперь, когда такого хорошего самобытного певца не стало, ходить в тот ресторан совсем не буду. Потому что все удовольствие пропало». И глядит на меня с укором, будто это лично я удовольствия его лишил. Будто я виноват в том, что такого прекрасного певца не стало, и теперь Марьясову некуда за песнями ходить, негде лить слезы свои. Будто не он Головченко приговорил, а я. Вот ведь как все повернул.
– Деньги, что он обещал нам за работу, будут наши, – ещё раз повторил Васильев, уже успевший утомиться словословием Трегубовича. – Ты не беспокойся. Получишь, что причитается.
– Я вот что думаю, – Трегубович выбросил окурок, снял с головы кепку и потер ладонью потный затылок. – Мысль одна есть. Может, эта мысль и вам в голову приходила. Наши поиски подходят к концу. Совсем скоро все закончится. А за чемодан Марьясов обещал большие деньги. А он жмот, каких мало. Значит, чемодан этот как минимум вдесятеро дороже стоит, а то и в сто раз, а может, в двести. Понимаете, о чем я? Правильно я рассуждаю? Чемодан этот дорогого стоит. Вам эта мысль в голову не приходила? Ведь хорошая мысль.
– О другом лучше подумай: мы доведем дело до конца, ты уедешь к себе на родину. И на те деньги, что получишь за работу, сможешь пьянствовать и покупать самых дорогих девок целый год, а то и дольше. А теперь представь, что будет, если ты кинешь Марьясова. Что находится в чемодане, мы не знаем.
– Может, драгоценности, может, валюта…
Васильев снова замолчал, наблюдая, как Мосоловский в длинном ратиновом пальто без головного убора выходит из подъезда. Что-то он сегодня невеселый, хмурится, смотрит себе под ноги, словно боится на дерьмо наступить. Выскочивший из машины охранник открывает ему заднюю дверцу. Так, дверца захлопывается. Машина трогается с места. Да, по этому Мосоловскому можно часы проверять, очень пунктуальный человек. Через пять минут и они могут трогаться.
– А может, в чемодане этом радиоактивные изотопы или материалы, – продолжил беседу Васильев. – Откроешь крышку и ничего не поимеешь кроме лучевого ожога. Откроешь чемодан и убьешь себя, но не умрешь. Умирать ты будешь медленно, постепенно, день за днем. Станешь содрогаться от вида собственного тела. Сперва на ногах, руках, груди начнут образовываться крупные такие оспины, язвы, свищи. Станут расти, гноиться и кровоточить. А потом живая плоть начнет разлагаться вонять так сладко, в сто раз хуже дерьма. Член превратится в засохший гороховый стручок и отвалится. Ты даже не сможешь ездить в общественном транспорте, такая от тебя будет исходить вонища. Тебе руки никто не протянет, люди станут плеваться и обходить тебя за версту. Рад будешь смерти, но не умрешь. Сгниешь заживо, как неизлечимый сифилитик – вот итог. Нищий умирающий человек. И, в конце концов, дойдешь до того, что сам себя в могилу закопаешь. Как тебе такая перспективка? Нравится?
– Не нравится, – Трегубович прикурил новую сигарету. – Только туфта все это насчет ядерных изотопов и радиоактивного сифилитика. Лажа это, не верю. Не станет Марьясов связываться с радиоактивной дрянью. Он в жизни кроме паршивой синтетической водки ничего не продавал. Водка – это его профиль. А кто даст цену за эти вредные отбросы? Иранцы дадут? Марьясов за всю свою жизнь иранца в глаза не видел, даже не знает, как иранец выглядит. Чемодан большой, в нем валюта. Килограммов шестнадцать туда запросто поместится. Значит, если сотенными купюрами, два миллиона зеленых. Хорошая цифра. Мне она нравится. По миллиону на нос – это уже деньги, это большие деньги. Коля Трегубович – долларовый миллионер. Это звучит гордо.
– День-другой ты будешь миллионером, на третий день Марьясов пошлет по твоему следу стаю своих псов из личной охраны, – Васильев глянул на Трегубовича с интересом. – Оказывается, ты смелый человек. Я не такой. Тебе понравилось, как умирал Головченко? Или как мучился перед смертью Рыбаков? Если ты вздумаешь натянуть Марьясова, то умрешь хуже, страшнее. Перед тем, как Марьясов нанял тебя, он узнал о тебе все, что можно узнать о человеке. Представь, ты рванешь подальше с этим чемоданом, но твой брат останется здесь, на больничной койке. Он в руках Марьясова. Что сделают с Павлом? Об этом подумать страшно. Он не только оставшихся пальцев лишиться. Пальцы что? Хоть новые и не вырастут, но это мелочь, пустяк. Перед тем, как броситься на твои поиски, брату сделают трепанацию черепа ржавой открывалкой, кишки выпустят, ни одной целой кости не оставят.
– Да, о нем я как-то не подумал, – Трегубович покачал головой.
– Обо всем думать надо, – Васильев тронул машину. – А у тебя все наоборот получается. Сперва ты говоришь и только потом думаешь.
* * * *Нынешним утром, против обыкновения, Вадим Сергеевич Мосоловский был неразговорчив и деловит. Он не перебросился словом с отцом, пившим чай на кухне, запер за собой дверь квартиры, спустился к машине и, сухо кивнув водителю и охраннику, развалился на заднем сиденье, широко расставив ноги. Автомобиль плавно тронулся с места. Мосоловский уставился в окно и вернулся к своим невеселым размышлениям. Накануне вечером, возвращаясь с работы, он вынул из почтового ящика письмо, адрес Мосоловского написан незнакомым крупным почерком. Вскрыв конверт ещё в лифте, Вадим Сергеевич мгновенно расстроился, упал духом. Переодевшись в квартире в темный стеганый халат, расшитый золотой ниткой, он устроился в кресле перед телевизором и дважды прочитал письмо, часто спотыкаясь на грамматических ошибках. Расстроившее Мосоловского письмо прислал его сын от первого брака Виталий.
«Сто лет не виделись, и вот теперь он, ведете ли, вспомнил, что есть отец, значит, припекло, – проворчал Вадим Сергеевич встал с кресла и принялся расхаживать по комнате. – Черт побери, как все это некстати». Сын сообщал, что отслужил в армии, уже тритий месяц как демобилизовался, вернулся в родной город, но нигде не может найти приличную работу. Буквально днями Виталий собирается приехать в Москву, попытать счастья здесь. Он надеется, что отец поможет ему с трудоустройством и вообще поддержит хотя бы на первых порах.
«Поддержать его надо, – бормотал Вадим Сергеевич, нарезая круги по комнате. – А меня кто-нибудь поддержал в его годы? Сам на ноги вставал, учился, работал. А этого поддерживать надо». И что значит поддерживать? Наверняка Виталий рассчитывает не только на помощь в трудоустройстве. Ясно, что жить в Москве ему негде. Значит, временно придется приютить сына у себя, придется потесниться. «Но я и так тесно живу, – вслух сказал Мосоловский. – Со стариком отцом занимаем три комнаты. Его комната, мой кабинет и гостиная – все. Интересно, где этого Виталика селить? На кухне ему раскладушку ставить?»
– С кем это ты разговариваешь? – в комнате появился отец Мосоловского Станислав Аркадьевич и, приняв форму вопросительного знака, застыл на месте.
– А, Виталик раз в десять лет письмо прислал, – отмахнулся Мосоловский младший.
– Это какай же Виталик?
– Да сын мой от первого брака. Вот какой.
– А-а-а, – отец расправил плечи, глубокомысленно потеребил седую бороденку. – Что пишет?
– В Москву собирается.
– Так пусть приезжает.
– А где он жить-то будет, может, в твоей комнате?
Отец не нашелся с ответом, только закашлялся и поплелся на кухню пить чай. А Мосоловский вспомнил занесенный снегом морозный Котлас. Он вспомнил первую жену Настю, с которой прожил в браке без малого три года и от которой ушел, когда Виталик уже делал по их комнатенке, по длинному коридору перенаселенной коммунальной квартиры первые шаги. Настя все плакала, все лила прозрачные слезы, день и ночь плакала, ей казалось, с уходом мужа кончается жизнь.
