Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
И можно было бы тысячу раз возвращаться к этому разговору, и, наверное, они оба не двинулись бы с места, растрачиваясь в этом тончайшем противоборстве, если бы сегодня Кузьма Бенедиктович, истерзанный собственной речью, не сказал раздраженно и вымученно:
- Ты прав, конечно, я всегда знал, отчего она умерла.
И Веефомит заколебался, смешался с табачным дымом, сделался неуловимым, как туман, призрачным, как стекло, и растрескался, как тот осенний лед, когда её нога наступала на эту хрусткую лужицу...
А Бенедиктыч ещё долго сидел, устало смотрел на пустое кресло, думал и сосал погасшую трубку.
Фиолетовое.
Действительно, разум может оказаться помехой, ибо он пытается осознать бесконечность и порой постигает несовершенство человеческой природы. И, естественно, ужасается. Как ему не плакать, если он беспомощен и у него нет орудий, которые могли бы изменить по его воображению собственную плоть.
Действительность меня теперь не смущала. Конечно, я все ещё грешил желанием видеть её в лучшем варианте. Но я уже понимал, что это желание всего лишь мой эгоизм и выражение инстинкта стадности. Не смог бы я успокоиться, если бы все оделись в красочные одежды, прикрыв свои крысиные тельца. Я был теперь очарован созерцанием иерархии познания. И все людское, стихийное и взрывоопасное, со всеми этими душераздирающими попытками совладать с собственным разумом, корчами и потрясениями, желанием добра и предательствами своих же чистейших желаний - представало передо мною великой основой движения, гармоничной спаянностью элементарного и сверхсложного, откуда прорастает невидимая ниточка мысли. Наверное, я взращивал в себе идеал, включающий в себя миллиарды понятий, и чтобы достичь его, мне стоило познать сумасшествие крысы, дабы разобраться в своих ощущениях и взять в от них настоящее...
Вслед за состоянием очарования иерархией познания ко мне пришел восторг, и я вцепился в него, как в спасительную соломинку. А он пришел и сказал, что соломинки иногда разбухают до размеров бревна и их прибивает к берегу. Я не верил. Я и сам теперь брезговал пылкостью призывов и всяческими пафосами.
- Многое заложено в каждом, - посмеивался он, - но для одного дар служит кривлянию, а в другом дар способствует совершенству. Есть похоть, но есть и познание возможностей единства.
Он рассказывал мне о мудрости меры, о мечтах и анализе - спутниках меры.
- Кстати, - говорил он, - ты посчитал, что у разума нет инструментов или орудий, которые могли бы реализовать его желания. Есть мысль, а язык материализует её в слове: и всякий получает по силе мысли и точности слова. Не стоит только материализовывать желание кулаками, не правда ли?
Я понял его намек и заявил, что я бездарен, ну не бездарен, а не мое это.
- Да, да, - серьезно сказал он, - есть такое, когда люди хотят всего лишь доказать, что они умны и что-то из себя представляют, и это желание превалирует над ценностями, с помощью которых они добиваются своего. Но мое - не мое, а для тебя другого пути нет.
- Я усвоил твой урок. Всего-то и нужно - сменить дом! Плоть - это ум, и я женюсь! - сказал я, и он понимающе рассмеялся.
- Ты чудовищный максималист. Не женщина ради мужчины, не мужчина ради женщины. Впрочем, может быть, тебе так и нужно.
Я не успел его спросить - что нужно - жениться или быть максималистом. Он сказал:
- Ты уже знаешь, что она сдохла?
- У неё же была пища. Это ты сделал?
- Нет, что ты, о равновесии и благополучии мечтал ты. Может быть, она сдохла от болезни или от старости? Или крысы не все одинаковы и могут отказаться от пищи и погибнуть в тоске по свободе?
- Это звучит слишком возвышенно. Скорее всего, - сказал я, - в тоске по себе подобным.
Он как-то особенно мягко и без улыбки посмотрел мне в глаза и, отчего-то смешавшись, быстро ответил:
- Возможно, кто его знает...
* * *
В шесть часов утра Леночка проснулась, ей приснилось, что мама стоит на балконе и зовет её. В комнате было совсем темно. За окном светлела сизая муть. Рядом ровно посапывал Копилин. Лена вспомнила о пощечине и потерла щеку. "Еще немного, - подумала она, - и это прекратится. Он забудет, переболеет."
Главное - гитара, подумала она, его песни находят аудиторию, они ещё во многом подражательны, в чем-то несовершенны, но Леночка улавливала в них желание полета, преодоление тоски. Он не сдавался, её Копилин.
Она провела указательным пальцем по его руке, он на мгновение притих и снова задышал, пробудив в ней волну безотчетной радости.
Спать совсем не хотелось. Она не видела, но ясно представляла его умиротворенное лицо, потому что часто смотрела на него спящего. Она совсем забыла все восемь раз, агонию поиска и слепоту ума, она знала, что не отпустит, не отдаст, она верила, что нужна ему, что даст ему то, о чем он и не догадывается. Она не сумела бы выразить свою ценность и необходимость в словах, но силы кипели, и она шептала в темноту, что она ужасная богачка, неизмеримо важна и теперь уже не просто так болтается среди этой музыки звезд и посреди этой вечности.
Он спал, и ему снилась она, хрупкая и будто бы растворенная в нем, неотрывная от него, но в то же время такая же болезненная, изломанная и мычащая, как и он сам. И в такие-то моменты ему хотелось освободиться от нее, начать все заново, окрыленным и возвышенным в своем одиночестве, без обузы, без страха за нее, вперед и вперед, только к главному, без задержек на уроки элементарности, на крикливые исповеди.
Ей показалось, что он тихонько вскрикнул, и она осторожно коснулась его руки.
"Бенедиктыч ему поможет, Бенедиктыч - это он", - подумала она.
И тут снова услышала не то всхлипывание, не то крик.
Леночка (жаркая, мутная, плавная) выпростала ноги из-под одеяла, накинула халатик и на цыпочках подошла к двери. Бенедиктыч не спал.
"Он же спит по три-четыре часа", - вспомнила она и зевнула. Занимается, небось, своими чертежами и мурлыкает под нос. Она привыкла к его чудачествам с детства, когда он вытворял то смешное, то нелепое, говорил то мудро, то странно или вообще нес околесицу. С годами он для неё ничуть не изменился. Он не был ни взрослым, ни ребенком, ни стариком, в нем все проглядывало одновременно: и наивность, и уверенность, и горячность. Леночка вспомнила, как подумала недавно: "Вот умрет Бенедиктыч и будет у неё своя память о старике, свой образ для дум и поддержки в жизни и спорах."
Она укорила себя и загрустила о маме. Что делалось с мамой, когда приходил Бенедиктыч! Мама не веселилась и не печалилась, она вся напрягалась, она загоралась изнутри, и Леночка это чувствовала, хотя на имела доказательств, чтобы объяснить это неведомое ей пока переживание. "Бенедиктыч - не человек", - сказала однажды мама, и Леночку преследовала эта фраза. Сначала она искала в нем демоническое, тайную борьбу противоречивых страстей, но не находила, он был вроде бы прост и обычен; она видела в нем чертовщинку, но не более, чем у других; от всех, пожалуй, отличался лишь глазами. Глаза смотрела всегда одинаково - смеялся он или бывал недоволен. Их взгляд был игрив, но серьезен, так серьезен и пытлив, что делалось не по себе, казалось, что это твои глаза смотрят тебе в душу.
"Пусть себе работает", - подумала Леночка, передернув плечами от озноба.
Она хотела было юркнуть в постель, нырнула в тепло, излучаемое горячим Копилиным, как снова услышала нечленораздельную речь и приглушенный женский смех. Ей почудилось, что все грехи Бенедиктыча копошатся вместе с ним за дверьми. Как она теперь уснет, если наконец можно понять этого человека!
Ни одной дырочки, чтобы посмотреть. Она тихонечко постучала. За дверью что-то упало, щелкнуло и спустя три секунды перед ней предстал дядечка Кузя. К её удивлению он был рад ей.
- Ты что, малышка? - спросил он звонким от волнения голосом.
- Ну дядя, ну миленький, ну дядечка Кузечка, - лицедействовала Леночка, шепча эти, впрочем, искренние слова, - ну не держи меня за дурочку! Мне так интересно, что ты там вытворяешь. Ну золотой ты, дядечка, пусти меня посидеть чуточку, я не буду мешать, я никому не расскажу.
Кузьма Бенедиктович довольно улыбался: край рубахи вылез у него из трико, на щеке Леночка приметила следы светло-розовой помады, волосы торчали в разные стороны, - словом, выглядел он более чем странно.
- И Алексею не скажешь?
Леночка оглянулась: в дальнем углу, куда не падал свет, дышал её любимый. Она посмотрела хлопающими глазами на дядю Кузю и, теряя надежду, сказала:
- Ему проболтаюсь.
- Зайди, - шепнул Бенедиктыч.
Она вошла и никого не увидела.
- Леночка, торжественно заявил Кузьма Бенедиктович, притворив дверь, знаешь ли ты те минуты, когда все твое существо пронзает восторг открытия? Когда мощь ума, энергии и желания сливаются в ясность единственной сути опыта твоей и вообще всей предыдущей жизни? Когда эта мощь будто бы повелевает? Ну, бывали у тебя такие минуты? Когда ты волен над всем миром, может все! Кажется, дохни ты, и все придет в движение, обретет гармонию. Известна ли тебе такая музыка, малыш?
