Вера Русанова - Туманный берег
Теперь неподвижный "пропеллер" лежал у неё под ногами, Лиля перевернула его носком туфля. Синих прожилок не было ни с той, ни с другой стороны. Вадим поймал в воздухе ещё один кленовый вертолетик и протянул ей. На мгновение тыльная сторона его кисти коснулась её ладони. Лиля подняла глаза и сказала просто и виновато:
- Я вас люблю...
И опять ничего не произошло: не разверзлась земля, не потемнело небо, и даже не пошел дождик. Теперь она смотрела на него и ждала. Ждала хоть чего-нибудь. А Вадим вдруг проникся интересом к лужам под ногами. Когда же он, наконец, снова взглянул на нее, она с ужасом поняла, что, по большому счету, абсолютно ему безразлична. Безразлична, как эти лужи, как эти кленовая вертушка, которую он только что поймал.
- Мне было приятно это услышать, - проговорил он. - Но, по-моему, вы просто все это себе придумали. Вы - симпатичная молодая девушка, наверняка, нравитесь мужчинам... Ну и все такое прочее...
- Я вас люблю! - повторила Лиля тупо, как автомат, уже не соображая, что и зачем делает.
Вадим свел к переносице брови и покосился на неё почти с тоской:
- Послушайте, Лиля, - взял своими чуткими пальцами её холодную кисть, но потом, подумав, отпустил, - мы с вами просто коллеги по работе и хорошие друзья. У меня есть любимая женщина, и для вас, я надеюсь, тоже найдется близкий человек... Это все. Извините.
Ветер становился все сильнее, где-то наверху яростно хлопнуло окно.
- Это вы меня извините, - прошептала она и почти побежала к дверям. Ногти её больно впивались в ладонь. Уже на втором этаже Лиля разжала кулак. На ладони, рядом с полукруглыми, глубокими следами ногтей, лежала потная кленовая "вертушка" с переломанными лопастями. Обыкновенный маленький пропеллер, без каких-то там особенных синих прожилок, гарантирующих исполнение "заветного на сегодняшний день желания"...
- Я не могла поехать к маме, - проговорила она, с трудом поднимая голову от подушки. - Вы понимаете, Кира Петровна? Меня стали бы там искать в первую очередь... О, Господи, какая же я все-таки сволочь!.. Поймите меня, пожалуйста!
- Я понимаю-понимаю.., - кивала та и тихонько гладила её по руке. Успокойся... Сосуды-то в глазах все сплошь полопались. Допереживаешься ещё до "Скорой".
- С Оленькой что будет?.. Вы пока не понимаете, да, но когда я расскажу до конца, вы поймете... Если бы нам можно было хоть куда-нибудь? В Ярославль, в Новосибирск, к родственникам, в Анапу... Но ведь меня везде найдут. Везде! Только про вас никто не знает... Я понимаю, что не имею права просить вас о таком...
Кира Петровна встала. Приподнявшись на цыпочки, достала с полки иерусалимскую свечку, ушла с ней на кухню. Когда вернулась, над желтым восковым столбиком уже трепетал маленький язычок пламени.
- Вот, помолись, - сказала она, протягивая свечку Лиле. - Помолись, легче станет... "Отче наш"-то хоть помнишь?.. Вспоминай... А за меня не бойся: мне что муж твой, что милиция. Кому угодно скажу, что ничего не знала. А что? Приехала ко мне бывшая жиличка с ребенком, сказала, что перекантоваться надо. Что? Выгнать на улицу?.. Извините, не так воспитаны!
Кира Петровна говорила тихо и спокойно, без надрыва и пафоса. И Лиля чувствовала, что боль потихоньку уходит. Свечка в её слабых, дрожащих руках горела, язычок огня плясал. "Отче наш" она не помнила и поэтому повторяла про себя с отчаянием и болью: "Вадим... Вадим... Вадим"...
Все изменилось в один день. Все стало с ног на голову. Он просто вошел в кабинет, когда Лиля просматривала вчерашнюю "Комсомолку". Когда все было уже позади. И обморок на лестнице, и четыре дня капельниц в больнице, и тоскливые дожди за окном, когда хочется повеситься, и Маринкино ненужное: "Валерка опять про тебя спрашивал, говорил - ждет, когда ты во всем разберешься".
За окном был декабрь. Рядом с фонтанчиком в холле уже стояла Новогодняя елка, и даже здесь, в кабинете, свежо и терпко пахло хвоей.
- Чем занимаетесь? - со странной усмешкой спросил Вадим.
Она удивилась и просто ответила:
- Читаю.
- А-а.., - протянул он. Помолчали. Ей вдруг вспомнилась Анна Ивановна, руководительница школьного драмкружка, которая говорила: "Дети, надо уметь слушать и слышать! Если партнер на сцене рассказывает вам о том, что Кащей украл прекрасную царевну, а вы при этом думаете о том, что мама дома заставит мыть посуду, это уже не только не театр. Это и не жизнь. Или неправильная жизнь... Надо уметь слышать и помогать друг другу".
- Извините, Вадим. Вы хотели со мной поговорить? - Лиля отложила газету в сторону и, сцепив руки в замок, положила их на колени. - Я вас слушаю...
- Вы не могли бы выйти за меня замуж? - Вадим опустил голову. А она вся подалась вперед, чуть не уткнувшись в него носом, и почти заорала:
- За-амуж?!
Вот именно так, с купеческим выговором: "за-амуж"...
- Да. - Он вздрогнул и резко вскинул голову. - То есть, нет... Простите меня, я болван! Я все это так по-идиотски подал. Просто... Просто, вроде бы, вам приходится снимать квартиру, ведь так? И прописки у вас нет? И... Я слышал, что у вас не может быть детей, а вы ведь женщина?..
Она опешила, она ничего не понимала. А Вадим продолжал:
- ... Это все гнусно, конечно. Но я предлагаю вас своеобразную сделку: вы официально становитесь моей женой и помогаете мне... Нет, не так... Я предлагаю вам жилье, московскую прописку. Что еще? Наш брак продлится столько, сколько вам будет угодно. Мне необходимы всего лишь два-три года.
- Сделку.., - только и смогла повторить Лиля. - Сделку...
И все-таки какой-то запас институтских знаний у неё ещё оставался, несмотря на все попытки начальства сделать из штатного психолога дополнительного бухгалтера-референта. Через сорок минут Вадим уже называл её на "ты" и рассказывал-рассказывал...
О том, что Олеси больше нет. Точнее, она есть, но где-то там, не с ним. Для него её больше не существует (Или его для нее?).
О том, что она с англичанином, о том, что уезжает в Лондон, и это, конечно, правильно и мудро. Он, Вадим, совершенно не думает её удерживать.
О том, что он неудачник. Самый настоящий неудачник: ни карьеры, ни любимой женщины, ни счастья - ничего. О том, что он даже хотел повеситься потом испугался того, что веревка перережет кожу и вопьется в гортань. О том, что пил втихушку и сейчас пьет. (Лиля знала и о его периодических запоях и о том, что по этому поводу думает начальство).
О том, как несколько дней назад раздался звонок. Он снял трубку только для того, чтобы телефон замолчал, и хотел тут же швырнуть её на рычаг, но отчего-то все-таки буркнул: "Алло". А это оказалась старая подружка Алка, работающая сейчас педиатром в какой-то элитной клинике. И Алка говорила, что его Олеся (они виделись как-то в ресторане) легла делать искусственные роды! Он сразу понял, что это его ребенок... Тут же оделся, вышел на улицу и поймал такси.
В клинике был уже через полчаса, хотя Алла по телефону сказала, что при самом хорошем раскладе ехать до сюда не меньше часа. Пока поднимались на второй этаж, она все возмущалась: "Твоя Олеся может родить этого ребенка! Говорю тебе, может! Нет у неё абсолютных показаний к искусственным родам, и это не только мое мнение. Здоровая она, как кобыла. Да, были травмы, да, почки, да, печень. Но женщины с таким состоянием внутренних органов по двое - по трое детей рожают. Если хочешь знать, более менее серьезно у неё только рука повреждена: там, по крайней мере, нервы задеты. А все что касается детородной части в полном порядке. Подумаешь, упала пару раз в обморок! Подумаешь, отеки пошли! Корова она мерзкая, твоя девка, вот что я тебе скажу!"
Ему было неприятно, что Олесю называют "кобылой" и "коровой", но зато тепло от слова "твоя". И ещё он теперь знал, что там, внутри Олеси, живет, на самом деле, его девочка. Его маленькая Олеся, которая никогда не убежит ни в какой Лондон...
Алла с ним в палату заходить не стала, просто кивнула на дверь. Он зачем-то пригладил волосы и только потом нажал на ручку. Олеся лежала на кровати, спиной к двери. На ней был розовый махровый халат.
Даже обернулась она не сразу, словно уже знала, кто пришел. Потом все-таки села, придерживая халат на располневшей груди.
- Значит, ты все-таки не сделала аборт? - глупо спросил он.
- А какие, по-твоему, есть варианты? - встречно поинтересовалась она. - Сделала? Точно не уверена? Поживем-увидим?
- Почему?
- Уж во всяком случае, не потому, что хотела сохранить память о тебе. Не обольщайся. Просто опоздала, как опаздывают тысячи баб... Все равно этого ребенка не будет.
Они замолчали. Он смотрел поверх её плеча на розовые шторы, она - на дверной косяк. Потом Олеся тихо и прерывисто вздохнула:
- Уходи, Вадик. Поздно уже. Я отдохнуть хочу... Ну, не смотри на меня так! Я, правда, ничего этого не хотела. Собралась на аборт, а они говорят, уже чуть ли не пятнадцать недель. На большой срок не взяли по показаниям... Я бы, может, и родила, но не получается. Обмороки у меня начались, сознание теряю... Тим, кстати, хотел, чтобы я оставила ребенка.
