Владимир Кашин - Тени над Латорицей (Справедливость - мое ремесло - 3)
- Ладно. А ваши что же так долго, Василий Иванович? Дозвонились в автопарки?
В кабинет Вегера заглянул сержант.
- Товарищ подполковник, минут двадцать назад вам звонили, к нам в комнату попали. Вот номер телефона оставили. Просили срочно позвонить. Я уже и в гостинице вас разыскивал.
- Кто звонил? Откуда?
- Из Ужгорода. Фамилия - Дыба.
- Великолепно! Давайте телефон. Смотри как вовремя! А говорят, нет телепатии. Значит, из Ужгорода? Спасибо.
Сержант вышел.
Капитан Вегер по-прежнему сдерживал свое любопытство.
Коваль тем временем быстро набрал номер:
- Занято, черт побери!
- Значит, что-то серьезное, - как бы в сторону произнес капитан, если вы уже... - Он не хотел сказать "чертыхаетесь" и не сказал, но подполковник понял его.
- Перстень, вот что! Был ли у пассажира перстень?.. О, наконец, перевел дыхание Коваль, услышав в трубке длинные гудки.
У телефона был Дыба.
- Это подполковник Коваль. Алексей Федорович, вы меня искали? Что вы хотели мне сказать?
- Дмитрий Иванович, здравствуйте! Извините за беспокойство, но я подумал, может быть, важно, а приехать не выходит. Еще два дня не вырвусь - семейные обстоятельства. Я вспомнил ту поездку...
- Ясно. Что же именно вы вспомнили? - Коваль нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
- На руке у того пассажира были часы, наверно, швейцарские, ромбические. Он в машине время по радио сверял... Я тогда еще подумал: хорошие часы. А потом забыл - теперь только вспомнил... Не знаю, нужно ли это вам...
- Все нужно. А перстня у него не было? С большим сапфиром. Синим камешком... Вспомните, пожалуйста, это очень важно.
- Сейчас, сейчас... вспомню... - В трубке стало тихо, только слышалось далекое дыхание взволнованного таксиста. Через полминуты Дыба сказал: - Кажется, был какой-то перстень, на правой руке... Но боюсь ошибиться: у этого пассажира или у другого... Если бы взглянуть на этот перстенек, думаю, вспомнил бы...
- Вы когда освободитесь? Через два дня? Сразу же приезжайте. Выписываю вам повестку. Жду.
Коваль положил трубку на рычаг. Вегер уже все понял.
- Время, значит, сверял... - задумчиво повторил Коваль.
- Монаха должны доставить завтра. А если привезут сегодня поздно вечером, будем допрашивать?
- Немедленно! В любое время. А теперь давайте позвоним в Хуст, Косенко.
...Поднимаясь по гостиничной лестнице на второй этаж, Коваль задумчиво позвякивал ключом о металлическую бляху, на которой был выбит номер комнаты.
Косенко твердо заявил, что у его пассажира, приехавшего с Урала, было только обручальное кольцо.
3
- Значит, не приезжал в Закарпатье двадцать шестого июня?
- Нет, - ответил бывший монах.
Был он худощав и высок. Лицо его изображало смирение и, может быть, мягкость. Светлые, как у младенца, глаза "брата Симеона" человеку не наблюдательному показались бы усталыми и погасшими. Они даже не взглянули на милицейский кабинет, на майора Бублейникова и капитана Вегера, сидевших за широким столом, на стоявшего у окна Коваля, а, как в некую точку опоры, вперились в ножку стула, стоявшего в противоположном углу.
Но бесстрастный этот взгляд был притворным - "брат", вроде бы и не глядя, видел решительно все.
Молчание продолжалось недолго.
"Зачем ему скрывать свой приезд, если ничего плохого не делал?! Какие у него на это причины?" - думал подполковник, внимательно изучая монаха, словно вражескую крепость перед атакой: темный мешковатый пиджак, перхоть на воротнике, редкие седые волосы, тонкий длинный нос глиняного цвета, мешки под глазами.
- Ну, зачем вы темните, гражданин Гострюк?! - вскочил Бублейников, не выдержав молчания. Он не заметил, как поморщился при этом Коваль. Подполковник не выносил нервозности и спешки во время дознания и считал, что волнение следователя, особенно если оно заметно, всегда на руку преступнику. - Зачем темните?! Отгул на работе в конце июня брали? Брали! Вас здесь в эти дни видели? Видели! К чему же эти выкрутасы?
- Отгул на работе брал, ваша правда. Ездил домой, в Ивано-Франковск. Здесь - здесь делать мне нечего, - ответил бывший монах, так и не подняв взгляда на майора.
"Ох, не с той стороны заходит! Стену лбом не прошибешь, - сокрушался Коваль. - Прекрасно ведь знает, что Гострюк - крепкий орешек!" После освобождения Закарпатья монаха должны были судить за сотрудничество с хортистами и с немецко-фашистскими оккупантами, но он сбежал. Потом появился в Киеве, где жил незаметно, словно полностью порвал с прошлым. Его арестовали, судили, но из-за отсутствия свидетелей (кто уехал за границу, а кто умер) суд ограничился условной мерой наказания.
У Бублейникова был свой метод допросов - он загонял подозреваемого в угол, не давая опомниться, запугивал, ловил на слове и порой добивался своего - конечно, в тех случаях, когда у человека была слабая нервная система. Оказавшись со временем в солидном, тихом кабинете управления, где шелестели бумаги и лишь изредка раздавались телефонные звонки, Бублейников уже никого не допрашивал. Но стоило ему "спуститься" в какой-нибудь районный или городской отдел милиции, как он сразу же прибегал к своему "методу".
Коваль такого "базара" не терпел. Тем более что монах не из тех, кого можно взять горлом. С Гострюком, как полагал Коваль, нужно было разговаривать осторожно. Вспоминая, словно случайно, нужные факты, уточняя детали, задавая, казалось бы, ничего не значащие вопросы, надо было заставить "брата" нервничать, а самому при этом оставаться спокойным и неумолимым судьей его слов и поведения. Наконец, двумя-тремя точными штрихами закончить допрос, давая подозреваемому возможность признаться самому, добровольно. Коваль не любил "давить" на подозреваемого и этим напоминал талантливого хирурга, который умеет "оперировать" без ножа.
"Пусть не сегодня расскажет правду, - рассуждал в таких случаях подполковник, - пусть еще подумает и покается на следующем допросе".
Но как трудно работать с майором! Честный и решительный, он, не задумываясь, подставит грудь, чтобы защитить человека от бандита, но едва только дело доходит до тонкого разговора... Не нужно быть психологом, чтобы понимать, что к разным людям и подход должен быть разный. Одно дело - Клоун или Длинный, иное - "брат Симеон". Хотя и к Самсонову, и к Кравцову надо подходить индивидуально. А Семен Андреевич никак не может освободиться от своих устаревших привычек.
Надо было немедленно исправить положение. Да так, чтобы Гострюк не заметил у следователей разногласий. Уже больше часа бьются они над этим "братом", а с места практически не сдвинулись: бывший монах категорически отрицает свой приезд.
Бублейников тем временем удивлялся, почему это подполковник не хочет сразу же вызвать свидетелей - старожила Ховаша и Надежду Павловну вокзального кассира, которые видели подозреваемого и сейчас сидят в соседней комнате, готовые дать показания.
- Одну минуточку, Семен Андреевич. - Заметив, что майор готов вот-вот взорваться и наломать дров, Коваль предостерег его от очередной грозной тирады. - Займемся, пожалуй, другим вопросом.
Если бы не присутствие подполковника, майор давно дал бы волю своему норову, а тут ничего не остается, как еще раз проколоть карандашом несчастный листок, уже и без того похожий на перфокарту.
Коваль сделал паузу и прямо спросил Гострюка:
- Вы знаете вдову Иллеш? - Глагол он нарочно употребил в настоящем времени.
Но монах на это никак не отреагировал.
- Какую вдову? - переспросил он совершенно спокойно.
- Иллеш. Бывшую жену Карла Локкера?
Гострюк наморщил лоб, словно пытался сообразить, о ком идет речь. В конце концов этот трудный мыслительный процесс завершился опять-таки молчанием.
- Во время оккупации вы находились здесь?
Бывший монах вздохнул.
- В монастыре, - подсказал Вегер.
Когда допрашивал Бублейников, капитан не находил щелочки, чтобы принять участие в разговоре. Да и было это не вполне безопасно - майор позволял перебивать себя только Ковалю.
- Да, - ответил Гострюк.
И так внимательно посмотрел на Вегера, что тот подумал даже: а не знал ли этот монах его до войны? Хотя перед войной Василий Вегер был еще подростком и не мог обратить на себя внимание такого важного человека, как "брат Симеон".
- Вы дружили с Карлом Локкером? - спросил подполковник.
Гострюк промолчал.
- Во всяком случае, хорошо знали его?
- Его здесь знали все.
- Но вы-то не просто знали, вы были приятелями, - уже не спрашивал, а утверждал Коваль.
- Все люди братья, учит господь.
- Братьями вашими во Христе были, кажется, именно такие, как Локкер. Вы сотрудничали с салашистами, с немецкими оккупантами. Так ведь?
- В мирские дела старался не вмешиваться.
- А зачем же тогда бежали из Закарпатья в ноябре сорок четвертого года? Как только пришли советские войска. За что вас судили?
- Судили, да выпустили. Вина не доказана.
