Екатерина Лесина - Крест мертвых богов
Навсегда – чересчур долго, а я к кресту привыкла.
– Яна Антоновна, – мягко попросил Руслан, – кто такой Олеженька?
Олеженька – это прабабкин сын. У нее в тридцать восьмом двойня родилась, Олеженька и Сереженька, братья-близнецы, Олеженька старше на целых сорок минут, поэтому ему и наследство отцово.
– Положено было так. – Бабкины руки в мелких складочках морщин и желтых пятнах, как от одуванчиков, когда сорвешь. И те пятна, они тоже не отмываются, и руки мои не отмываются, мама ругала, но как удержаться, если выходишь во двор, а там одуванчики. Девчонки венки плели, и чтобы в несколько слоев, и с косой до пояса, и я плела, а теперь наказана. Приходится с бабкой сидеть и истории ее слушать. Хотя еще ничего, она рассказывает интересно, да и Костик обещал заглянуть.
– Олеженьке настоящий крест, а Сереженьке копию… у еврея одного заказала, из оставшихся. Нехорошо, конечно, следовало сообщить, что товарищ Фридеман на дому частным предпринимательством занимается, – бабушка сурово морщится, я жую батон с яблочным вареньем, запивая холодным молоком, повидло норовит сползти, приходится придерживать пальцем. – Но в то время мне не хватало гражданской сознательности.
Понятия не имею о гражданской сознательности. Вот руки в соке одуванчиков или тройка по математике – это понятно… и еще макулатуру собирать, я обязалась принести три килограмма, но откуда их взять, не знаю. Есть мысль книги снять, у бабушки их много, она и сама не знает, сколько, и не читает, вон какие пыльные.
Про книги не рассказываю, про батон, молоко и повидло тоже, и одуванчики оставляю себе. Руслану неинтересно, даже если станет слушать, то из вежливости.
– Олеженька пропал. Когда война началась, бабушка решила, что в Москве опасно оставаться, нет, сама, конечно, осталась, она же коммунистка была, идейная, она связисткой пошла на фронт, а детей к своей матери отправила.
Бабушка рассказывала об этом кратко, сухо, скорее для того, чтобы не нарушить хронику повествования. Я не знаю, как это было на самом деле, думаю, и бабушка не знала, не хотела знать.
– Эшелон в городке остановился, я забыла название, маленький такой, там то ли паровоз меняли, то ли ждали, когда путь освободится, а тут налет. Ну и по вокзалу бомба, и по эшелону тоже…
Ольга Павловна лежала, опираясь на гору подушек. Чуть дальше, за кроватью, начиналась светлая полоса, с пылинками и разноцветными паркетинами. Мне надоело слушать, а она все не отпускала. Встать и уйти? Обидится. Пожалуется отцу…
– Понимаешь, Яночка, наверное, я была не права, отправляя маленьких детей с таким ненадежным человеком, как Глаша… это моя родственница дальняя, из деревни… помогала по дому, – бабушка странно запинается. Почему? Неинтересно, и про Глашу неинтересно, я видела снимки – толстая и с косами до пояса. Некрасивая.
– Если бы я поехала сама, я бы сумела сориентироваться в ситуации. Я бы осталась… Олеженька, как полагаю, не погиб, он просто потерялся. Взрывы, огонь, суматоха… Сереженьку она при себе держала, а Олеженька – мальчик живой, подвижный, вот и отошел в сторону, а потом не сумел вернуться вовремя, эта же дура решила, что он погиб, и поехала дальше.
Впервые слышу, чтобы бабушка использовала слово «дура». Нехорошее, хотя, конечно, иногда можно. Вот Машка из параллельного класса – дура, она никак не запомнит, где в дроби числитель, а где знаменатель, а это ведь совсем просто.
– Потом, после войны, я пыталась найти, запросы подавала, и в детские дома, и в розыск, и муж мой, к стыду, использовал служебное положение, однако бесполезно… война, она все стерла, все следы… но если ты вдруг у кого-то крест увидишь, знай – это Олеженькин.
Тогда мне бабка впервые и показала крест, и потрогать дала – смутное ощущение тепла и жизни, странные изгибы и привкус тайны.
Бога нет – тогда я знала точно, и бабка тоже, но ведь носила же. Зачем?
И письма дедовы, обидные, оскорбительные для нее, – это я понимаю теперь, – и просто опасные по тем временам, сохранила. Странная она. Железная. Настоящая коммунистка.
Или все-таки настоящий человек? Затрудняюсь ответить.
– Значит, Олеженька исчез во время войны? И вместе с крестом? А у вас лишь копия? – Руслан выглядел задумчивым. Ох, чувствую я, грядут неприятности, но не боюсь. Ностальгический зуд поутих, поуспокоился. Поспать бы…
– И больше никто не пытался отыскать родственника?
– Ну… дед искал. И я тоже.
– Вы? – Руслан удивился, нарочито так, брови изогнулись, поднялись вверх, лоб пошел складочками, а подбородок вытянулся вниз. Некрасивое лицо, но интересное.
– Я. Что тут такого? У меня из родственников сестра и племянник… и то, если общались, только по телефону. А тут случайно наткнулась на рекламу. Компания «Поиск», слышали?
Он покачал головой. Не слышал, значит. И я до недавнего времени не слышала. Какая мелочь – рекламная листовка, черно-белая, без рисунков, восклицательных знаков, вязнущих в зубах слоганов. Только текст, простой и емкий. «В мире более 6 миллиардов людей. Но если вам нужно отыскать потерявшегося родственника, друга, знакомого или узнать о судьбе близких вам людей, пропавших без вести, – наши услуги к вашим услугам». И телефоны. Я позвонила, сразу же, и тут же устыдилась этой торопливости, почти приготовилась извиниться и отказаться, но… вежливый разговор, приглашение приехать в контору, и другой разговор, более подробный, более детальный. Договор. Небольшой авансовый платеж и обязательства уплатить сумму «по факту выполнения».
И молчание.
– Мошенники? – поинтересовался Руслан. А я не ответила. Не хотелось думать, что он прав. Они не требовали больше денег, не пытались всучить отчет о судьбе дедова брата, что было бы проще простого, и сумма в договоре указана немалая. Мне приятнее думать, что «Поиск» занимается именно поиском, а значит, рано или поздно найдет, если не Олеженьку, то его потомков.
На словах все это выглядело неубедительно, Руслан вот не поверил, по глазам вижу. Ну и ладно – его проблемы. Закурить, что ли? Вот ведь, вкуса не ощущаю, удовольствия от процесса тоже никакого, но руки сами к пачке тянутся.
– И как давно вы обратились? – вот же настырный, но прикурить дал. В Руслановых лапах моя зажигалка выглядела крошечной и забавной. Ну да, дамские безделушки не для мужчин.
– Где-то с год… хотя нет, – я прикинула: листовку нашла осенью, где-то в октябре-ноябре, потому как холодно было, и лед хрустел под каблуками, а еще дорогие итальянские сапоги промокли, и я злилась. И расстраивалась, но, наверное, больше злилась. Значит, не год получается, а месяцев восемь-девять. Как беременность.
– Беременность? – Руслан усмехнулся. – Вот уж точно, беременность получилась… интересно, кто в результате на свет появится.
Я его не поняла. Что-то в последнее время я вообще мало что из происходящего вокруг понимаю.
Руслан же распрощался, поспешно как-то, почти невежливо, и дверью хлопнул. Знаю, не нарочно – но все равно обидно. У обиды кислый медный привкус, и туман перед глазами, от слез все плывет, а остановиться не могу, сижу, как дура, на полу перед закрытой дверью и вслух, чтобы услышать хоть какой-то звук, пусть и собственного голоса, считаю слезы.
Раз, два, три, четыре, пять… девять… как беременность… выбросить все из головы, вернуться в музейный покой Костиковой гостиной, лечь на диван, поставить музыку и, закрыв глаза, помечтать о том, что на самом деле все в полном порядке.
Не в порядке. Эта маленькая дрянь брала мою одежду! Мало того, что она поселилась в моей квартире, отравляя жизнь крысиной суетой, притворной вежливостью и неубедительными попытками выглядеть лучше, чем есть. Мало того, что она отобрала Данилу, оттеснив меня на второй и даже на третий план. Мало того, что она настраивает его против меня, вынуждая оплачивать ей учебу… и теперь, значит, пришла очередь вещей.
Моя косметика, мои духи… я помню, как выбирала, перебирая запахи, как искала именно эту ультрамариновую легкость «Vetiver Tonka» Жана-Клода Эллена, полуденное солнце «Ellenisia» от Penhaligon’s, вечернюю роскошь флорентийского «Iris Nobile» … или вот это случайно попавшееся в руки тягучее мазохистское удовольствие синтетических «Tar» – асфальт-бергамот-земляника-сигареты – их я использовала крайне редко, под настроение, которого в последнее время не было совершенно, а фигурный, крохотный флакон почти пуст.
Дрянь!
Злоба кипела ядовитым варевом шекспировских ведьм, злоба подкатывала к горлу, злоба требовала выхода…
И ломкий белый волос на халате, последняя капля. Терпения оказалось не так и много.
– Дрянь! – я схватила Гейни за плечи. Узкие, хрупкие, обтянутые моим свитером от Шанель… или Армани? Или Кензо? Какая разница!
– Сама дрянь! – ответила Гейни и залепила мне пощечину.
Мне! Пощечину!
От удивления и обиды я разжала руки. Гейни отскочила в сторону, выгнулась, зашипела рассерженной кошкой:
