Валерия Вербинина - История одного замужества
– Чем больше, чем лучше, – сказала Амалия с улыбкой. – Ведь неизвестно, сколько раз вас будут вызывать.
– Да-с, – вздохнул поэт, – а почему такой шум? Потому, что жертвой стала известная актриса. Вот убили бы одну горничную Дуняшу, так никому и дела бы не было. Нашли бы того, кто это совершил, осудили бы и без дальнейших проволочек – на каторгу… без отчетов и без фотографий в прессе!
– Николай Сергеевич!
– Клавдия Петровна, ну вы же понимаете, что я прав! Прихлопнут простого человека – какой тут тебе сенсационный процесс? А вот актриса – это совсем другое дело…
– Между прочим, тебе ведь тоже придется выступать свидетелем, – вернула его с небес на землю родственница.
– Мне? Да почему же?
– Ты тоже был среди гостей на ужине у Матвея Ильича. И как хочешь, но ты обязан поприличнее одеться…
– У меня есть костюм почти новый, – подумав, решительно объявил поэт. – Интересно, а мне стихи свои прочесть не дадут?
– Стихи? Во время опроса свидетелей?
– Ну а что такого? Ведь меня наверняка спросят, чем я занимаюсь. Я отвечаю: поэт. Где вы печатались? То-то и оно, что почти нигде… Вот и придется стихи читать, чтобы мне поверили, – с надеждой прибавил Николай Сергеевич. – А что? Представители прессы в зале, это же какая реклама…
– Нет, Николай Сергеевич, я думаю, читать на процессе стихи ни к чему, – решительно заявила Клавдия Петровна. – А то ты, не дай бог, прочитаешь чего-нибудь такое, за что тебе же потом и попадет…
– Ну Клавдия Петровна, голубушка, как же можно! Я с разбором прочитаю. У меня, например, про березки есть…
– Не надо мне про твои березки говорить, я и так помню. Они у тебя склоняются печально и, как брошенные девушки, стоят.
– Ну и что такого? Это же поэтический образ…
– Ну да, поэтому и липы у тебя в другом стихотворении стоят печально и как брошенные девушки. – Клавдия Петровна была немножко сердита, что ей досталось меньше вареников, чем обычно, и не задумываясь нанесла удар в самое чувствительное место.
– Клавдия Петровна!!! Ты хочешь сказать, что я повторяюсь?
– Может, и не повторяешься, но пишешь об одном и том же…
– Амалия Константиновна! Вот вы, как человек, тонко чувствующий поэзию… Объясните мне, почему Пушкину всю жизнь можно было писать про женские ножки, а мне про березки нельзя? Я не понимаю… Это… как ее бишь… дискриминация, вот!
– Николай Сергеевич, право же…
– Не слушайте его, Амалия Константиновна, у него еще есть стихотворение про ивы, так они тоже склонились печально и стоят, как брошенные девушки…
– Клавдия Петровна! Голубушка, честное слово, я не узнаю вас!
…В саду смеркалось. По траве пробежал ветерок, раскачивая цветы. Хлопотливая птичка – трясогузка – села на окно, послушала, о чем говорят в освещенной комнате большие и важные люди, разочарованно фыркнула и улетела прочь.
Глава 22. Шкатулка без секрета
Амалия не любила рано вставать. По работе ей нередко приходилось проводить бессонные ночи и вскакивать ни свет ни заря, поэтому в обычной жизни она предпочитала наверстывать упущенное. Тем не менее, когда на следующее утро Амалия проснулась в своей спальне в «Кувшинках», она, даже не глядя на часы, определила, что сейчас еще слишком рано.
На этом, в сущности, можно было остановиться, повернуться на другой бок, подоткнуть подушку поудобнее и попытаться уснуть снова, но Амалия сразу же поняла, что ей этого вовсе не хочется.
Вчера у Бирюковой среди разговоров о поэзии и прозе жизни было сказано нечто такое, что содержало ключ. Были произнесены какие-то слова, которые на миг словно осветили перед ней тропинку во тьме и позволяли надеяться, что все кусочки головоломки – а Амалия считала, что преступление всегда немножко головоломка, – наконец сложатся в правильном порядке.
Репортеры в зале, реклама… Нет, не то.
Если бы речь шла не о Пановой…
Тоже не то, хоть и теплее.
Вот убили бы одну горничную Дуняшу, так никому и дела бы не было, – кажется, так сказал поэт. Почему?
Если бы жертвой стала только горничная, то проверили бы ее связи, круг знакомств, недругов, конфликты, прошлое и нашли бы убийцу. Таким же порядком, каким действуют при расследовании любого убийства. Кому оно выгодно, кому жертва могла помешать и так далее…
Одним словом, если бы речь шла только о Дуняше…
И тут Амалия поняла окончательно, что именно ее так беспокоило, – и это было так неожиданно и в то же время настолько хорошо объясняло все неувязки, что она вскочила с постели и стала одеваться.
До сих пор следствие почти исключительно было занято Пановой, потому что она была убита первой, а гибель Дуняши представлялась лишь следствием. Но, в сущности, что мы знаем о Дуняше?
Подкидыш? Допустим… Конечно, в каком-нибудь романе Ергольского она вдруг оказалась бы наследницей громадного состояния, но сейчас о романах нельзя думать, никак нельзя…
Амалия вспомнила, что убитой было 25 лет, что она была довольно хорошенькая, болтушка и, как выразился Анатолий Петрович, себе на уме. Если она поняла, кто убийца…
Нет, отмахнулась Амалия, опять не то. Она опять попадает в ту же ловушку, что и Иван Иванович; а самая главная ловушка этого дела заключается в том, что Ергольский, как ни крути, талантливый писатель, и пока она не выйдет окончательно за пределы навязанной им схемы, дело ей не раскрыть…
Да, именно схема была причиной того, что события развивались именно так, а не иначе, но главным в этой схеме было вовсе не убийство знаменитой актрисы, о нет…
«А если я не права?» – мелькнуло в голове у Амалии. Отбросим схему, и что остается? Только убийство безобидной горничной. Кому она могла помешать?
Если бы она была наследницей…
Э, нет, этак мы никогда не доберемся до правды! Ну, Матвей Ильич, ну и напридумывал…
И, выйдя из комнаты, Амалия решительно направилась туда, где находилась каморка Дуняши.
Иван Иванович изъял простреленную подушку как вещественное доказательство, но прочие вещи бедной девушки оставались на своих местах. Амалия перерыла полки шкафа, ощупала одежду, приподняла одеяло на постели и потрогала матрас, чтобы убедиться, что в кровати ничего нет.
«Ах, щучья холера! Если хотя бы примерно знать, что именно я должна найти…»
Она заглянула под кровать, увидела обшарпанный чемоданчик и, не мешкая, вытащила его из укрытия.
Пара чулок, какие-то газеты, порванный веер…
«Ну, понятно. Евгения Викторовна отдала за ненадобностью…»
На самом дне чемоданчика обнаружилась небольшая шкатулка.
Амалия заглянула внутрь, но там оказались только несколько красивых разномастных пуговиц («тоже, наверное, хозяйка отдавала лишнее»), дешевенькие бусы, несколько таких же колечек, метрика, сложенное вчетверо рекомендательное письмо от какой-то вдовы, у которой даже почерк вызывал неприязнь, и какая-то засохшая веточка. Больше – ничего.
Амалия села на стул и внимательно прочитала метрику, из которой действительно следовало, что Авдотья Фролова – дочь неизвестных родителей, после чего взялась за письмо. Сухо и желчно оно перечисляло недостатки Дуняши: забывает вытереть пыль, вертихвостка, забыла покормить кота, разбила вазу. В последней фразе милостиво допускалось, что, несмотря на это, Авдотья Фролова все же неплохая горничная – иногда.
«Если Евгения Викторовна все же взяла Дуняшу на службу с такой рекомендацией… Получается, не таким уж плохим человеком Панова была. Письмо написано с таким расчетом, чтобы человеку, который его предъявит, точно дали от ворот поворот…»
Но ни метрика, ни письмо никак не проливали свет на то, из-за чего погибла Дуняша, и Амалия поневоле стала сомневаться, на правильном ли пути она находится.
«В конце концов, из-за чего я так волнуюсь? А потому, что не верю во всю эту историю… Ободовский использует револьвер любовницы, чтобы избавиться от другой любовницы, – нет, это чересчур… Ни он, ни Бузякина даже не озаботились придумать себе алиби… Как-то все слишком… просто и топорно… Или нет?»
Амалия еще раз обыскала комнату, заглянула во все закутки, прощупала швы и дно чемодана, чтобы убедиться, что там нет потайных отделений. Можете поверить на слово, очаровательная баронесса Корф умела делать обыск, если нужно, и от ее острого внимания не ускользала ни одна деталь. Но тут – тут перед ней была простая комната, самая обычная кровать, и девушка, которая жила здесь, похоже, тоже не имела никаких секретов.
«Рассказать все Игнатову? Он, конечно, выслушает, но не поверит… Он убежден, что Ободовский и его сообщница у него в руках, и другие версии ему совершенно неинтересны. Если бы только у меня было хоть что-то, кроме моего чутья и подозрений, таких смутных, что я даже их сформулировать толком не могу…»
Она снова взяла в руки шкатулку, прочитала фамилию в рекомендательном письме, усмехнулась, покачала головой. Снова перебрала бусы, колечки, пуговицы, веточку…
