Нелли Федорова - Дом на миндальной улице
Я обернулась к ним, и мне чудилось, что мир вокруг весь переполнился золотистой дымкой. Даже полумрак в темных уголках был мягкий и бархатистый. Кошки мурлыкали. Моряк заинтересованно поглядел на меня, обернулся к Аэринея: «Твоя женщина тоже хороша. Смогла бы она очаровать проконсула?» Мне это показалось дерзким, как вызов, в ушах вспыхнуло, так что я даже не расслышала все так же спокойного голоса моего спутника: «Прекрати. Ты же не на работе…» Моряк следил за мной с восхищенной истомой, будто я не пьяно покачивалась напротив, а танцевала для него с мечами. Впрочем, пока я кормила котов, и они успели выпить немало, так что все можно было объяснить исключительно этим. Однако я была куда хмельнее их обоих, больше, чем когда-либо, так что совсем утратила и чувство времени, и приличия, да что там – остаток вечера я помню исключительно урывками. «Ты не уступишь ее мне?» – шутливо спросил он у Аэринея. Тот откинулся на лавке, небрежно и изящно, будто на светской вечеринке, весь окутанный полумраком и нежным туманом моего хмеля. Неярко поблескивала его серьга за вьющимися растрепавшимися волосами, благородное серебро на пальце, да белые зубы. Он чуть обернулся ко мне, улыбнулся по-своему, с зелеными бесенятами в глазах: «Она свободная женщина, – больше обращаясь ко мне, чем к нему. – Может выбирать сама, у нее и спроси». На мгновенье мне показалось, что я глянула за ироничную маску его лица, и за ней мне почудилось столько желания, что я невольно испугалась, огонь прошелся по жилам мучительным спазмом, и вновь вернулся к щекам несдержанной радостью. Хотя, может, это оттого, что несколько кружек крепкого пива сняли с меня все запреты, и я стала видеть то, что хотела видеть? И чувствовала то, что хотела чувствовать? Аэринея чуть потянулся ко мне, так, что я услышала его запах, непохожий на запах других знакомых людей, немедленно вскруживший мне голову, приобнял рукой за плечо. Будь я тогда в здравом уме, должно быть, все бы описывала иначе. Но на тот момент все, что окружало меня, изгладилось, размякло в ватном мареве, в янтарном пиве, в запахе кориандра, для меня не существовало ничего, кроме нас троих… нет, двоих, поскольку моряка я уже давно перестала замечать. Аэринея был рядом, занимал все мои мысли, вызывал назойливое желание всем своим видом (и почему каждый раз, когда я пью, ко мне приходит не буйная радость, как у одних, а вечно только жгучее вожделение?). Всеми своими жестами, всей своей фигурой, голосом, лицом. И если раньше, хмелея в компании других, я могла лишь помыслить и выбросить из головы, или в худшем случае настолько потерять самообладание, чтобы неприкрыто разглядывать чужие руки, представляя их прикасающимися к себе, то сейчас мне было бы достаточно одного его знака, чтобы вспыхнуть, как порох. Кто знает, может быть еще полкружечки, несколько выразительных взглядов, и я бы без стеснения отдалась ему в той же корчме… Вот была бы развлекуха для моряков.
Не ждала я никаких вопросов от того паренька, да я его вообще не видела, он исчез и стал просто никем. Вдруг отчетливо вспомнилось, как я поцеловала Аэринея в доме на миндальной улице, воспоминание вернулось с утроенной яркостью, накатилось, стало таким невыносимым, что удержаться было невозможно. И стоило только коснуться его губ – все тело затрепетало, как струна, в голове зашумело совершенно. Его рука скользнула по моей спине, на мгновенье задержалась на талии и скользнула к бедру, упершись в мягкий котячий зад. Кот замурчал и начал месить лапами мои колени. Моряк со смешком заерзал: «Ну, пожалуй, мне пора. Как бы кто обо мне не обеспокоился. Бывайте, ребята». И растворился в остальном мире прежде, чем Аэринея отстранился от меня и успел что-то сказать. Теперь, когда мы и в самом деле остались вдвоем, в нем была какая-то растерянность и едва ли не досада. «Пойдем и мы, уже поздно», – сказал он. Подал мне руку, поднял с лавки. О, тут бы мне заметить, насколько мое тело меня уже не слушалось, но разве ж я запомнила это? Ничего я больше не помнила, только что, когда вышли на улицу, в самом деле было уже темно, небо заволакивало низкими рваными облаками, и над разрушенной стеной старого храма висела убывающая луна, ярко-желтая, в легкой дымке (что явно говорило о смене погоды). Аэринея вел меня домой, что-то сбивчиво рассказывая и крепко обнимая меня. Помню, что в этих развалинах мы то и дело останавливались и целовались со все нарастающей жаждой близости, от которой последние остатки моего сознания неуклонно гасли. Помню, как ввалились в прихожую и с трудом поднялись по лестнице, на ходу стаскивая друг с друга одежду. Наша комната была темной, еще по углам держался сизый дымок и сладковатый запах, в полумраке притаились притихшие вещи, прислушивавшиеся к той невнятной болтовне, вздохам и шепотам. Помню, что одеяла были приятно холодны, а желание просто невыносимым, и зеленые бесенята смотрели на меня сверху вниз с той же ответной истомой.
Проснулась я от холода. Должно быть, солнце и не думало еще подниматься. Все окна были раскрыты, за окном все было беловато– сизым, пасмурным. Тянуло сыростью. Голова моя не болела, но все тело отзывалось неимоверной слабостью. Стоило пошевелиться – и в висках сразу же заломило. Превозмогая мучительную боль, я попыталась определить свое положение относительно других предметов. Подо мной было вышитое покрывало – значит, я была на постели. На мне, к моему удивлению, оставалась еще кое-какая одежда, волосы расплетены и сняты все заколки, пояса и ленты, которые могли бы стянуть тело. Ни туфель, ни чулок не было тоже, а жаль – пальцы на ногах совсем замерзли. С трудом повернув голову, я обнаружила и Аэринея – он мирно дремал на краешке кровати, обняв подушку. Вид у него был усталый, даже, я бы сказала, разбитый, но это только добавило ему очарования в моих глазах. Но стоило мне помыслить о том, чтобы разглядеть его, чтобы потом когда-нибудь в одиночестве попытаться нарисовать, он открыл глаза и сочувственно спросил: «Как ты?» Я попыталась найти рукой свою голову: «Что вчера было… у нас с тобой?» Я не видела наверняка, но мне показалось, он улыбнулся. Сразу вспомнилось смутно оставшееся чувство досады в его глазах, и на мгновенье стало чудовищно стыдно. И тут же, безо всякого пошлого раскаянья – трудно сдерживаемое удовольствие. Какое-то подобие вчерашнего безумия прошлось по телу, где-то на полпути разбудившее похмельную немощь. «Ничего не было, – со вздохом ответил он, приподнимаясь и оправляя перепутанные пряди волос и запутавшиеся амулеты. – Ты была так пьяна, что уснула сразу же, как только оказалась в кровати». «Какая жалость», – невольно вырвалось у меня, и Аэринея расхохотался. Я и сама бы посмеялась вместе с ним, но на это у меня не было сил. Я что-то прохрюкала сквозь зубы и из последних сил стала подниматься. Он подал мне руку, помог встать и добраться до умывальника, где холодная вода более-менее привела меня в чувство. Аэринея держался куда лучше меня, что-то подсказывало мне, что ему не привыкать к спиртному. Банку найденных им в кладовой соленьев мы вскрыли на прикроватной тумбочке. «Кто был этот парень, с которым вы вчера говорили?» – поинтересовалась я, прокручивая в памяти разметанные остатки воспоминаний. «Анатоль, – Аэринея выловил из банки крепкий корнишон и с хрустом проглотил. – Давний мой знакомый. Шпионит за теми, кто поддерживает запрещенные занятия вроде собачьих боев и незаконной работорговли…» Он отставил банку, мгновенье смотрел на меня, чуть сощурив глаза, что еще больше сблизило его с котом, затем наклонился надо мной и поцеловал. Сердце забилось быстрее, будто призывая остальные органы скорее реагировать и отзываться. Аэринея чуть отстранился, по-прежнему накрыв мне лицо непослушными локонами, я чувствовала его дыхание и боялась открыть глаза – вдруг это мне только приснилось? «Что?» – зашептала я – говорить на таком расстоянии громко казалось святотатством. «Просто так», – заговорщицки шепнул он мне в ответ, и я чувствовала, что он смеется. Зеленые чертики в глазах улыбались, в них не было ни похоти, ни превосходства, ни даже обычной его игривой иронии. Откатившись в сторону, он вдруг посерьезнел и спросил, кинув короткий взгляд на мои ноги: «Откуда у тебя те шрамы?» Я покраснела, думая о том, что узнать о них он мог, лишь коснувшись их рукой – они были все еще глубоки. Я послушно откинула край нижней юбки и заметила, что его всего передернуло. Несмотря на природную смуглость, лицо побледнело, брови сдвинулись. Конечно, те следы были непривлекательны, но я всегда радовалась тому, что собака укусила меня именно так. Ее зубы вонзились в мякоть вполсилы, не затронув ни вен, ни сухожилий. Стремясь вцепиться основательней, она, едва почувствовав живое тело, разжала пасть и в ту же секунду ее оттащили за поводок. Будь по-другому – я стала бы хромой калекой. Я вкратце рассказала Аэринея, как это случилось, сократив все как можно сильнее, поскольку, несмотря на все попытки совладать с собой, он не смог не показать мне, как взбешен. Я даже испугалась – таким строгим и решительным стало его лицо, в глазах будто клубились грозовые облака, костяшки стиснутых пальцев побелели. «А несколько дней спустя, – прошипел он, – один пригласил другого в свой дом, пили и веселились, как ни в чем ни бывало. Я тогда спросил, почему он не покажет тебя. А он сказал, ты „приболела, вкусив супружества“… Не мог не похвастаться, что вступил в права. Да даже если бы он считал тебя только лишь вещью, – он глянул на меня, будто ударил ножом, – как он мог сидеть за одним столом с…» Я невольно рассмеялась: «Он и считал меня вещью. Да и потом, он разозлился больше на то, что я из-за раны не смогла принять его в постели, чем из-за того, что я была ранена вообще. Когда он узнал, что меня укусил пес Нолы, то отнесся к этому как к должному. И, видимо, тот хорошенько настроил его против меня, поскольку, когда мы увиделись в следующий раз и я пожаловалась, что не хочу больше никогда видеть Нолу, он как-то так отреагировал шутя, будто я капризная девочка. Сказал, мол, я его ревную и поэтому настраиваю против любимого друга и так далее…» Аэринея слушал молча, задумчиво покусывая губу, повисало неловкое, тяжелое молчание. Чтобы его прервать, я сказала: «Он никогда при мне не упоминал твоего имени, хотя я думала, вы друзья». Он вздохнул, будто отгоняя дыханием тяжелые мысли, протянул мне банку с соленьями: «Клавдий любит раскидываться словами, не зная их значений. Для него все, с кем он поддерживает приятельские отношения – друзья. По мне – так мы были просто знакомые, поверхностная дружелюбность еще ни о чем не говорит. После того, как мы посетили твой дом, он спрашивал моего совета, и я его отговаривал, пытался взывать к его разуму, но это бессмысленно, – он пожал плечами. – То, что для моего народа дикость и отсталость, здесь считается нормой. А все, что я говорил ему – для него пустой звук, он такими понятиями и не владеет». «И в Селестиде к женщинам относятся иначе?» – спросила я. «В Селестиде к женщинам относятся не то, чтобы к ровне, поскольку мы разные. Но по-другому. Мы ценим партнерские отношения во всем – в семье, в делах, в занятиях. У нас разные задачи в обществе, разные роли и возможности, но, тем не менее, в Селестиде женщины обладают бОльшей свободой и свободой выбора в том числе, – он опрокинулся на спину и посмотрел на меня, убеждаясь, что я его внимательно слушаю. – Например, здесь ты не имеешь права владеть имуществом, работать и иными путями жить без контроля мужчины – отца, мужа, хозяина. У нас женщина может жить сама по себе, хотя, конечно, это не распространено. Но, – он сделал паузу. – Разве это не громадный шанс для сирот, вдов, матерей с детьми не кануть на улице, прося милостыню, а достойно выжить? Да и любая женщина, не выбравшая мужа – по собственному желанию, заметь – может спокойно прожить, ни от кого не завися. Кстати, я заметил, – и он вдруг совершенно по-мальчишечьи рассмеялся, – что эотинянки при возможности никогда не выходят замуж за селестийцев. Мы предполагаем в семье полную свободу действий, и ваши женщины совершенно теряются, когда им предлагают самостоятельно принимать решения, даже предельно простые. Эта безынициативность и пассивность, – он усмехнулся, глянув на меня, – даже в постели». Я опустила глаза, так как даже после полугода замужества не стала опытней в этом вопросе, и он, заметив это, продолжил в другом тоне: «Даже то, как мы называем вещи, имеет значение. Например, на вашем языке обряд соединения мужчины и женщины называется „свадьба“, то есть то мероприятие, на котором сводят мужчину и женщину для определенной цели. „Свадьба“ или „сводьба“ не предполагает ни духовной связи, ни уважения друг к другу, ни обязательств. Так и выходит, что двое были „сведены“ и кроме функции деторождения ничем не объединены. И ваши мужчины ищут себе жен по тому же принципу – приглянулась – почему бы и нет? Я уж не говорю о таких сложных для понимания вопросах, как душевное родство, приязнь, уважение, – все то, о чем твой муженек слушал с таким лицом, будто я втолковывал ему, что нельзя сажать деревья корнями вверх, – с едва заметным раздражением и неприязнью произнес он. – У нас же это называется „священный союз“, поскольку это сакральное, освященное богами действие. И „союз“ самим своим значением предполагает связь равного с равным в единое целое, физически и духовно… Конечно, это красивые слова, но тем не менее, в сознании большинства присутствует установка, что к этому важному шагу нужно подходить с изрядной долей ответственности. Не будем говорить о пылкой и несдержанной молодежи, она везде одинакова, но люди в возрасте этого негласного правила придерживаются, – он фыркнул. – А такого, чтобы влиятельный, образованный мужчина в расцвете зрелости вдруг взял себе жену по чьей-то подсказке, увидев ее лишь мельком и не сказав ей и слова… У нас так и наложниц не выбирают…»
