Ольга Кучкина - В башне из лобной кости
Меня била лихорадка.
Он произнес слово, которое я никогда не произносила вслух.
Саня, Саня, Окоемов был перекидчик, прошептала я, я никому об этом не рассказывала и не писала, считая, что меня сочтут безумной, но когда прочитала, что его вдова водрузила на могиле памятник без лица!.. Что-что, переспросил Саня. А тебе не попадался журнал с моей публикацией, перебила я. Саня отрицательно покачал головой. А еще друг, укорила я его. Слушай, какие публикации, взорвался он, я разворачиваю новое дело, открыл свою компанию, Опер и K° называется, изготавливаем полиграфическую продукцию по заказам, от гламурных журналов до спичечных этикеток, кстати, сейчас идет обалденный заказ, выйдем наконец в ноль, после чего надеюсь на прибыль, потому что до сих пор работали в убыток, кручусь как заводной, удача, что сегодня вырвался, а ты говоришь, публикации. Ты же художник, Опер, потрафила я его самолюбию. С пяти до семи утра, в высях, в бане на втором этаже, живо откликнулся он. Что с пяти до семи, не поняла. Художник, разъяснил он, с пяти до семи в высях, с семи на землю, в додж, и понеслась, а роман скоро дам, 800 компьютерных страниц, и ты думаешь, что у меня одно и то же лицо, когда я работаю над спичечными этикетками и когда над романом, надеюсь, ты так не думаешь.
Я не думала.
Значит памятник без лица, подытожил Опер, это круто. И засмеялся: а был ли мальчик?
Я не стала говорить ему о встрече с Василисой. И о белом мерседесе не стала. Как будто это были не факты, а фантазии, какими я могла делиться, а могла не делиться. Меня вдруг заинтересовало, а как бы выглядел Санек на той тусовке, где всякий перекинулся по-своему. Он отсутствовал на ней по чистой случайности, а было там ему самое место, я не сомневалась. Было же оно мне, и даже моему чистому мужу — почему не Саньку.
Фантазийная девочка, говорила мне моя мама.
Дома, по сложившейся привычке последних дней, читала Бунина. На странице 199 восьмого тома прочла: «У Чехова каждый год менялось лицо».
74
Муж Лики умер через неделю, так и не выйдя из реанимации и не придя в сознание. Я слушала зареванную молодую женщину, сидя напротив нее, как в воду опущенная, в той же кофейне, где сидела напротив Санька две недели тому, летя, как воздушный шарик. Лика плакала, не вытирая слез, слезы высыхали сами собой, она отвлекалась на другое, увлекалась, почти смеялась, забывая, и снова начинала рыдать, вспомнив. Мне знакомы эти состояния, когда большая беда внезапно исчезает из памяти, точно при каком-то повороте черное слепое пятно на месте картинки, была и исчезла, однако минимальное движение, и на месте черного пятна восстановленная картинка, как была, так и есть, и ты сознаешь, что есть жуткая реальность, которая отныне никуда не денется. Может быть, мозг так лечит себя, пользуясь хотя бы секундной передышкой, во сне или наяву, чтобы не сгореть от невыносимого перенапряжения. Он такой молодой, моложе меня, причитала Лика, ну да, у него было давление, а он уговаривал меня, что организм здоровый, справится, упрямый, как не знаю кто, а когда я приставала, говорил, не будь занудой, и я отступала, потому что не хотела быть занудой, мы же товарищи с ним по жизни, я не знаю никакой другой пары, кто жил бы так, как мы жили. И вдруг без перехода: я буду, буду снимать это проклятое кино, во что бы то ни стало, что бы ни было, я буду, я не сдамся, ради нас двоих, он верил в наш фильм, я не могу его подвести и я не подведу.
Лика, я встречалась с Василисой, сказала я. Да вы что, и молчите, давайте, пункт за пунктом, велела Лика, и глаза ее загорелись. Я дала, пункт за пунктом. Исключив один — о многообразии ликов. Лики, по-прежнему утаенные от Лики. А что за картины, о каких картинах речь, цепко ухватилась она за новую для себя тему. Я дала и это. Мне казалось, чем больше я даю, тем больше отвлекаю Лику от ее беды. Но в какой-то момент поймала остекленевший взгляд, сквозь который ничего не просвечивало. Картинка опять сместилась, она видела и слышала только одно: что любимого человека нет и никогда не будет, а все прочее — песок и песок, намытые временем песчаные холмы, под которыми погребена любовь и жизнь. Лика, я взяла ее за руку, Лика, девочка, сейчас это невозможно представить, и вы простите меня за то, что я говорю, но вы будете счастливы, я вам это обещаю, вы будете любить его, и любить еще, и вас будут любить, и вы изведаете много чего, о чем сейчас и помыслить не можете, за что будете любить жизнь, хотя она такая сучка. Сучка, сучка, подхватила Лика с жаром, услышав только это, и я не могла ее судить, зная, что и остальное она услышала, не фиксируя, нечем фиксировать, когда все сосредоточено на невосполнимой потере. Люди, теряя близких, теряют часть себя не фигурально — буквально, потому что их обволакивают общие волокна, про которые мы мало что знаем, а они есть реально, и когда рвутся, это приносит ни с чем не сравнимую боль. Как Толяну, хоть Милка и жива.
Сказать вам, почему Василиса не желает ни нашего кино, ни открытия его последнего периода, неожиданно спросила Лика, потому что сама удачно вписана в эту реальность и изо всех сил старалась и старается вписать его, мы же не знаем, какие грозы-угрозы между ними случались, мы видим только, что она не покладая рук трудится над тем, чтобы усовершенствовать его посмертный облик, сгладить до гладкости, чтобы как знамя реализма и лояльности, чтобы не выкинули из Кремля и Большого театра, а чтили и чтили, в конце концов, речь не только о наследии, о наследстве, и женщине не нужны от мертвого осла уши, а нужен максимум от мертвого светила.
Я не ожидала столь жесткой тирады от решительной, но толерантной Лики. Я вспомнила деление Опера: великодушный и злонравный — в зависимости от ситуации. Он был прав. А я виновата. Вечная дихотомия. Чувство вины за все и вся, и за кончину мужа Лики тоже. Из-за меня она втянулась в эту историю, муж ее реально мог попасть в скорбный список окоемовских жертв, а я — жена хана Батыя, пусть это мистика и я съехала с колес.
Лика встала. Я еду к матери в Эстонию, сообщила она, потом в Израиль, у меня там старик родственник, мудрец, поищу у него утешения, не возьмете моего такса пожить. Куда же, Лика, расстроилась я, мой пес сожрет вашего в мгновение ока. Ладно, махнула она рукой, отдам кому-нибудь, вернусь, позвоню.
Она стала рыться в сумке. Я тронула ее за кисть: не надо, я заплачэ. Она перехватила мою руку: мы будем делать фильм, я добьюсь, чтобы ЭЭ меня принял и вытяну из него добро, и мы с вами запишем синхроны, где вы в камеру расскажете все, что до сих пор утаивали.
Она двинулась между столами и стульями, тыкаясь, как слепая. Я смотрела ей вслед. Ее острые пряди, показавшиеся опущенными и привядшими, торчали в разные стороны так же воинственно, как прежде.
Подошла официантка, я расплатилась и вышла на улицу.
Холодный осенний ветер оголял деревья, гнал по асфальту обертки и пластиковые бутылки, задирал широкие женские юбки. Женщины прятали носы в модные пашмины и высокие воротники, прикрывали подбородки ладошкой в перчатке, мужчины, отвлекаясь на мобильные разговоры, как и женщины, отворачивались, вставали спиной к ветру либо шли, не обращая на него внимания, красные или бледные, энергичные или опустошенные.
Сучка ты, обратилась я мысленно к жизни, вправду, сучка, извини.
75
Тоня уезжала. Вместе с детьми.
Мы стояли у колодца. Я в куртке-ветровке, она в домашнем коротком халатике, с длинными голыми ногами, обутыми в шлепанцы. Мы обменивались незначительными фразами, постепенно приобретавшими все более значительный характер. Не для кого-то — для нас двоих.
— Не мерзнете?
— Да нет, у меня и Катюха до ноября с голыми коленками ходит, а Максим и вовсе в майке.
— Что мало побыли?
— Хватит, погостевали.
— Что-то не так?
— Так. На работу надо. Максиму ладно, у него практика, а Катя школу пропустила.
— Толя хорошо к вам относился?
— Хорошо. Поехали на вещевой рынок, он денег дал, купили Кате красивые сапоги, у нас таких нету, Максиму брюки, и мне кое-что перепало.
Толян наконец устроился на работу в автосервис, ремонтировать дорогие машины, стал прилично зарабатывать. Видеть его приходилось реже, утром рано спешил на электричку, вечером не спешил домой, безотказно дорабатывая за всех. Вряд ли специально, чтобы поменьше быть с семьей.
— Все же склеилось или нет?
— Не знаю. Нет.
— Почему?
— Один раз ночью позвал, но в такой форме, что для меня неприемлемо. В прямой.
— Что значит в прямой?
— Ну, что, мол, разве непонятно, что от тебя понадобилось. А я так не могу. Мне нужны ласковые слова. Он никогда так не делал и не говорил раньше.
Ее детская распахнутость трогала меня неимоверно. Я поискала, как напомнить ей, что между раньше и теперь прошло десять лет.
