Екатерина Лесина - Неизвестная сказка Андерсена
Мчались на громовской тачке сквозь снежную круговерть, по дороге с чередой желтых фонарей и белыми на белом столбиками заграждений. Потом по другой дороге, по раздолбанным машинами, разбитым колеям, полным грязного снега. Ефиму вдруг подумалось, что в последние дни он только и делает, что бегает то к кому-то, то от кого-то – и в этой беготне отступили горы.
В горах снег другой. Даже не снег – стекловата. Ступишь, и скрипит. А то и разломится вдруг трещиной, осядет, посыпется вниз, в темное нутро горы, и та отзовется шелестом-эхом, сожалением, что не человек упал.
– Э, брат, ты совсем смурной. – Громов смотрел на дорогу, но умудрялся видеть все вокруг. – Туго пришлось? Бомжиха-то тебе зачем?
– Свидетельница.
– Ну… таким свидетелям цены нету в базарный день. Ты вообще понимаешь, насколько влип? Аньку убили. Менты думают, что ты с ней спал, а потом завалил.
– Зачем?
– Узнал, что шпионила. Или изменяла. Просто надоела. Кто ж тебя, психа этакого, знает?
– Я не убивал.
Дорога поворачивает широкой дугой, справа остаются занесенные снегом дома в путаных сетях зимних садов, слева, за насыпью железной дороги, тянется поле. Знакомое поле, то самое, где Ефим пришел в себя. Случайное совпадение? Или Громов все-таки…
– А кто ж тебе поверит. Куда смотришь? Слушай, Ефим, ты знаешь, что ты – параноик?
– Я выжить хочу. И Дашку спасти.
– Ну… спасай, гер-р-рой. – Громов вдруг выпустил руль, всего на долю секунды, но машина юзом пошла по мокрой дороге. Ничего, выровнял, справился, заговорил другим тоном, которого Ефиму прежде не случалось слышать. – Герои. Кругом одни герои! А Аньку убили. И всем плевать, лишь бы…
– Что с тобой?
– А ничего! Нравилась она мне! Что, права не имею? Не человек я, да? Я, может, такую давно хотел, чтобы цветы и свадьба, потом жить и дети, чтобы все как в кине. А ее взяли и убили. Из-за твоих, Ефим, игр и убили. Дурочка, связалась…
Дорога вновь сделала поворот, расходясь с насыпью. Впереди показалась деревенька, небольшая, в два десятка домов, прячущихся за оградами и собачьим лаем. Громов остановился у последнего, буркнул:
– Выходи, начальник, прибыли. Помогай давай.
Пока открывали ворота, загоняли машину в сарай, переоборудованный Громовым в гараж, пока растапливали печь в выстывшем доме, Ефим молчал. И как выяснилось, правильно делал.
– И что ж ты не спрашиваешь, с кем она связалась? – Громов, принеся дрова, вывалил их, сырые, облепленные снегом, на железный лист. – Неужели не интересно?
– Интересно. С кем?
– А с Мариком! С Мариком, с уродцем этим… я думал, что она просто… ну стесняется меня. А потом вдруг увидел. Случайно. На лестницу бегали встречаться. А что, хорошо, камер нету, все к лифту привыкшие, и пожалуйста, обжимайся сколько хочешь, никто не заметит. Только что ей от Марика? Он же на Софке женат, а Софкин папаша никогда не даст дочку в обиду. Он не чета тебе – зверь.
На стеклах лед, толстая серая броня, которая искажает и внешний мир, и внутренний. Окно в комнатушке одно, и Громов стал прямо напротив него, заслоняя скудный свет. И кажется он выше и шире, злее, как никогда прежде. Надо же, Громов и Анечка, кто бы мог подумать?
А кто угодно, кому не наплевать, что вокруг происходит. Ефиму же было наплевать, вот до того самого дня, когда появилась Дашка и мир совершил первый кувырок. И теперь продолжает кувыркаться, катится разноцветным лоскутным мячиком по жизни, сминая всех, кого встретит на пути.
Первой – рыжеволосую девицу, с которой Ефим так и не успел познакомиться. Громов утверждает, что девица – шпионка, еще одна, решившая пойти путем Маты Хари, не зная, по сути, чем это закончилось для великой танцовщицы. Девицу убили и спрятали в шкаф, и в шкафу же ее нашла Дашка.
Анечка… Анечки больше нет? С этой мыслью нелегко примириться. Нет, пожалуй, ее не жаль, скорее чувство, которое испытывал Ефим, было слишком неопределенно, чтобы назвать его просто жалостью. Пустота, знакомая, гулкая, как провалы в горах.
– Значит, два трупа? – Ефим, закрыв дверцу печки, поднялся. – Два трупа и три похищенных. Артюхин – я почти уверен, что он у них, – Дашка и я. Так?
Громов кивнул, заметив:
– Тебя они вернули.
– Вопрос – зачем? И еще, тогда, вернувшись в приемную, я с Мариком встретился. Он точно ждал, но с ерундой какой-то… и Анечка с ним встречалась. Так что, думаю, надо с Мариком поговорить.
К матушке Софья решила не спешить: Марик может бесноваться и орать, но она-то лучше знает – старуху с наскоку не возьмешь. Старуха умная. Клыкастая. Даром что ли Софья в нее пошла.
А Марик слизняк.
Господи, ну почему она когда-то решила выйти за него? Папенька смеялся – пожениться, и верно, ее, Софьина, инициатива была. И ее, Софьиными, стараниями свадьба удалась, и жизнь почти удалась – Марика случилось выучить, пристроить на работу, потом, по папенькиной просьбе, на другую работу… сам-то он беспомощный.
Впрочем, большую часть времени суетливость и беспомощность супруга вызывали у Софьи скорее умиление, нежность, сродни материнской, хотя скажи кто о нереализованной любви, о детях, каковыми давно следовало бы обзавестись – и папенька настаивал, – Софья удивилась бы.
Софья не любила детей. Пожалуй, она вообще никого не любила, даже себя, в чем себе честно и признавалась. И сейчас, сидя в парикмахерской, она делала вид, будто дремлет, но на самом деле в прищур глаз разглядывала собственное отражение.
Крупное лицо, нос-блямба, густые брови, которые ей всякий раз рекомендовали «слегка подкорректировать», но она отказывалась – она, Софья, хороша и с такими бровями. И с морщинками, и со складками вокруг рта, которые предупреждали, что скоро щеки поплывут, поедут вниз. Ну и плевать, пусть себе плывут.
Марик никуда не денется. Его прошлые ошибки предопределяли его же будущее.
Марик может вздыхать и облизываться на длинные ноги и совершенные бюсты, грезить чужими поцелуями, но останется при ней. И это доставляло Софье несказанную радость.
Но о встрече надо подумать. И о том, отчего старуха захотела встретиться именно сейчас? Что у нее такого есть? Марик знает наверняка. Глупый Марик снова решил поиграть? И Софья не без сожаления подумала, что с высокой долей вероятности ей придется искать нового супруга.
Ничего, как бы она ни выглядела, претендентов на ее руку и сердце хватит с избытком.
Софья глянула на часы – половина пятого, уже и темнеть начало. Ну еще час-полтора и можно будет выдвигаться. Однако для начала следовало еще одно дельце уладить.
Выйдя из парикмахерской, Софья достала из потайного кармашка плаща телефон – в отличие от ее обычного это была очень дешевая и даже устаревшая модель. Хотя в данном случае это не имело никакого значения:
– Да, это я. Как дела? Пришел в себя? Замечательно. Девка? Да откуда мне знать, чего с ней делать? Сделай что-нибудь, твой прокол. А вообще… пусть она доиграет роль. Больше путаницы, меньше шансов, что нас тронут. Да, именно так, Ряхов нам живым не нужен. Да она дура, пугни хорошо, и сделает. Но я по другому вопросу, запиши-ка адресок. Нет, просто сядь где-нибудь поблизости, лучше если в доме. И жди. Зачем? Да подстрахуешь, мутная встреча.
На сей раз Дашка приходила в себя медленно, очень медленно. В голове болтались чужие мысли, перед глазами мелькали образы, яркие, рисованные, сошедшие с картинок недописанной книги.
– Помнишь, что было с соловьем, который хотел помочь влюбленному студенту? – спросил взъерошенный мальчишка с печальными глазами. – Он пел. И одну ночь, и другую, и острый шип розы пробил его грудь до самого сердца. Правда, печально?
– Правда, – сказала Дашка, понимая, что сошла с ума. Или умерла.
– Все умирают, – мальчишка не стесняясь читал ее мысли. – Это не плохо, это не хорошо. Это есть. Знаешь, даже крысы и жабы и те умирают.
– Я не люблю крыс.
– Никто не любит, поэтому крысы иногда прячутся среди людей. Притворяются. Это очень опасно – встретить такого человека. – Мальчик протянул руку. – Садись. Здесь их нет. Со мной остаются лишь те, кто хорошо себя вел и учил уроки.
– К-какие уроки?
Было холодно. Очень холодно. Белый ветер носился над бездной, выстраивая хрустальные дворцы, чтобы следующим порывом расколоть, разметать на осколки, а те утопить в черноте. И розовые кусты – а Дашка только теперь заметила, что стоит на поляне, заросшей кустами роз, – зябко дрожали, закрывая хрупкие бутоны листьями.
– Всякие. – Мальчик положил на колени книгу, открыл ее и прочитал: – «…и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, – позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли – они сразу крепко пристали к седлу»[8].
Это из-за Клавдии Антоновны – она читала сказку, а потом толкнула Дашу. Даша упала и… Что было дальше? Она умерла? Нет, вряд ли, скорее ударилась головой, и теперь ей кажется, будто все происходящее – всамделишное.
