Наталья Андреева - Стикс - 2
Можно, конечно, ограничиться справкой Ладошкина, его выводами, но лучше ознакомиться со всеми материалами. Завтра у него наконец будет «Стикс».
Вечер, седьмой час
Машина стоит у больничной ограды. Он в саду, прохаживается взад-вперед, нервно курит. Придет не придет? Ну не увозить же ее силой! А без нее никак. Наконец он видит высокую худощавую женщину со светлыми волосами на песчаной дорожке, по обеим сторонам которой насажен густой кустарник. Она идет и озирается по сторонам.
— Эй! Я тут! — Он машет женщине рукой.
Она не спеша подходит.
— Машина у ворот. Ну поехали?
— А что скажет врач? — мнется она.
— Что скажет? А тебя это волнует? Ну, скажет что-нибудь. Пациентка, мол, сбежала. Вечерний обход уже был? Был. Ну, нет тебя на ужине. И в палате после ужина нет. Самоволка! — весело говорит он. — Если хватятся, то завтра. Мы успеем.
— Что успеем?
— В Москву прокатиться успеем, вот что. Хочешь в Москву?
— Нет! Не хочу!
Он берет женщину за руку.
— Поехали, милая, домой. Надоело тебе в больнице?
— Да, — соглашается она. — Здесь плохо. Меня все время дергают, то на процедуры, то на допрос. Надоело. Ни минуты покоя.
— Ну, вот и отдохнешь. Пошли.
Они выходят за ворота. Их никто не останавливает. Сторож, сидящий в будке у шлагбаума, зевает и отхлебывает пиво из горлышка зажатой в руке бутылки. Дело обычное, здесь не тюрьма — больница. В состоянии передвигаться, так гуляй, воздухом дыши. Лето на дворе.
Он открывает переднюю дверцу, и женщина неохотно садится в машину. Он торопится уехать, от греха подальше. Кто знает, когда сюда прибудут «витязи»? Может, завтра, а может, уже сегодня. По городу едут медленно, он не хочет, чтобы останавливали и задавали вопросы. Они едут к Лесе домой.
— Узнаешь? — спрашивает он, когда машина останавливается у подъезда.
Она молчит. Теперь надо шмыгнуть в подъезд и молить Бога о том, чтобы на даче у Алевтины Пуговкиной поспела малина и созрел невиданный урожай огурцов. Что она там, при малине, а не при дверном глазке, как обычно. Есть же у нее дача, черт возьми! У всех есть.
В подъезде тихо и темно, как в норе, пахнет кошками. Одна, рыжая, лежит тут же, на подоконнике, в теньке. Внимания на них не обращает, тянется, выгибает спину и вновь пристраивается у окна. Они поднимаются на второй этаж. Женщина застывает у двери, морщит лоб, словно пытаясь что-то вспомнить. Он достает из кармана ключ и вставляет в замочную скважину.
— Откуда у тебя ключ? — спрашивает она.
— А ты не помнишь?
Молчит. Он открывает дверь и первым заходит в темную прихожую. Женщина следом. Он тянется к выключателю. Она спрашивает: откуда ключ? Десять лет назад умерла бабушка Леси, оставив в наследство любимой внучке эту самую однокомнатную квартирку. И они начали строить планы, как будут здесь жить вдвоем, а потом и втроем. Он даже начал делать ремонт. Она сама дала ключ.
Эх! За десять лет даже замок не поменяла! И обои, которыми он оклеил потолок в прихожей, остались, правда, кое-где отошли, держатся еле-еле и поблекли. Но держатся, клеил-то он на совесть. Не для соседа, для себя. Ваньке до обоев, что ли, было? До замка? И почему ключ от ее квартиры до сих пор хранится у него, жениха в отставке? А она даже не спросила. Гордая. Ну, есть у тебя ключ. И что? Попробуй войди!
Вошел.
— Зачем мы здесь? — тихо спрашивает она.
— Есть другие варианты?
— Ты говорил: деревня.
— В деревню мы поедем завтра.
— Почему не сейчас?
Он молчит. Долго объяснять. Зачем ему надо провести ночь в этой квартире, с ней? Надо! Идет на кухню со словами:
— Я кое-что купил по дороге в больницу. Готовить я не умею, честно признаюсь. А ты?
— Я не помню.
— А как кушать, помнишь? Жевать, глотать?
— Не смешно, — обижается она.
— И в самом деле, не смешно.
Какой уж тут смех! Он выгружает продукты в холодильник. А это уже не при нем куплено. И мебель. Потом открывает кран:
— О! И вода горячая есть! Просто сказка!
— Тогда я пойду в душ? — неуверенно говорит она.
— Иди.
Пока в ванной шумит вода, он достает из кармана визитки, найденные в сумочке Ольги Маркиной, и раскладывает перед собой. Пасьянс сходится быстро. На одной из визиток нацарапано: «Пять часов вечера». И дата. Он уже знает, куда они поедут завтра. И как сделать так, чтобы ему отдали то, что он ищет. «То, что он ищет» — хорошо сказано! Знать бы еще, как это выглядит? Хорошо, что она ничего не помнит. И не надо.
Она выходит из ванной в коротком голубом халатике. Потом пытается приготовить ужин. Бросает нож, принимается плакать.
— Что случилось?
Он мягко обнимает ее за плечи, нагибается к самому уху:
— Ну, успокойся.
— Как я буду жить? Как? Без денег. Да еще и с ребенком!
Это еще не самое страшное. Она еще не знает о том, что является главной подозреваемой в убийстве. И ей грозит судебно-психиатрическая экспертиза. Так что одна, без денег, с ребенком — это еще не самое страшное. Ей нельзя в тюрьму. И на принудительное лечение в психоневрологический диспансер тоже нельзя. И выхода из этой ситуации он пока найти не может.
— Ты решила его оставить? Ребенка?
— Ничего я не решила!
— Неправда.
— Ну откуда ты свалился на мою голову? Тебе-то что за дело?
— Что за дело? Когда-то, мне даже кажется, что прошла целая вечность, я взлетал сюда, на второй этаж, с букетом в руке или с каким-нибудь подарком. Пусть небольшим, но никогда с пустыми руками. Меня ждала любимая женщина, я хотел, чтобы каждый наш вечер был для нее сюрпризом. И каждая ночь. И что со всем этим стало? Каких-то десять лет! Полкопейки в банке, именуемом Вечностью. Как и не жили вовсе. Мучались. Одна радость: дети. У него, у меня, теперь вот у тебя. Может, им больше повезет, а? Ты спрашиваешь: что за дело? Это не только мое дело. Наше. Вот теперь-то и наступила развязка. Ты понимаешь? Я сюда вернулся!
Звонил его телефон, но он не собирался отвечать. Они целовались. Потом он увел ее в комнату. А телефон все звонил и звонил. Когда перестал, он догадался о том, что происходит там, на том конце эфира. Где так и не дождались ответа. Там плачет женщина.
Но об этом лучше не думать. Десять лет забыто. У него тоже амнезия, это заразно.
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Одна минута первого
— Боже! Уже первый час! — ахнула она.
Было душно, он забыл открыть форточку.
— Я не сделал тебе больно?
— Нет, все нормально.
— Значит, тебе не понравилось, — усмехнулся он и потянулся к пачке сигарет. — Дым не побеспокоит?
— Если хочешь, кури, — пожала она плечами и натянула на обнаженную грудь простыню.
Хорошо, хоть не забыла, как любовью заниматься. Это у нее хорошо получается. А живот почти не заметен, и талия все еще тонкая. Только грудь налилась, и соски заметно увеличились, потемнели. Красивая женщина. Лежит, смотрит, как он курит. Молча.
— Давай-ка спать.
— У меня бессонница.
— И давно?
— Я слишком много спала после отравления. Теперь не хочу.
— Ну, полежим, помолчим.
Он вовсе не счастлив. Обижен. Ну, нет ощущения, что получил наконец-то свой приз. Добежал. На верхней ступени пьедестала почета стоит Ванька Мукаев, смотрит на него сверху вниз и улыбается. Это тебе не городские соревнования, это жизнь. Но и здесь ты только второй. Всегда. Даже когда он умер, все равно второй.
Он вновь тянется за пачкой сигарет. Говорит:
— Значит, ты хочешь уехать.
— Да, я хотела бы начать жизнь сначала.
— Как ты думаешь, сколько тебе лет?
— Ну, лет тридцать.
— Пойдет. Может, моделью хочешь стать?
Она вздрагивает:
— Что ты болтаешь? Мне тридцать!
— Ну, почти. А может, в актрисы собралась?
— Я просто хочу жить хорошо.
— Тю! Так все хотят! Не у всех получается.
— У меня получится!
— Волосы зачем перекрасила?
— Ах, отстань! Мне так лучше.
— Дура ты дура. Ладно, давай спать.
Он и в самом деле вскоре засыпает. Завтра тяжелый день. И надо еще придумать, что с ней делать. Куда ее? И куда самому? Похоже, что жизнь и в самом деле начинается сначала. И у него, и у нее.
Утро
Приемная Павла Эмильевича Ахатова. Красавица секретарша смотрит на Петю Зайцева безразлично, но тут же приглашает в кабинет. Ахатов назначил встречу в офисе. Это значит, что лимит доверия к Пете Зайцеву исчерпан. Это уже не дружеская беседа, а деловая встреча. Какие бы отношения их ни связывали, сегодня это работа. И только работа. Об остальном — забыть. Он в темном костюме, светлой рубашке, но без галстука, коих терпеть не может. Бесполезная вещь, сковывающая движения.
— Разрешите?
Павел Эмильевич улыбается:
— Проходи, Петя, садись.
Идет к креслу. Глаза у него красные от бессонницы, но лицо каменное. Скажи: пять минут на сборы и марш-бросок — сделает. Белое кресло похоже на снежную глыбу, в нем холодно, но холода, равно как и прочих неудобств, он давно уже не замечает. Садится в кресло и ждет разрешения начать. Ахатов смотрит на него с интересом:
