Екатерина Лесина - Плеть темной богини
– Она могла бы отказаться, – возразила Юленька, сама открывая окно, и порыв ветра, горячего, пахнущего городом и смогом, растрепал волосы. – Она могла просто отказать ему. Магда не убивала.
– Тогда кто?
– Тот, кто врал, – на Дашкин вопрос ответил Илья. – Тот, кто очень часто и очень много врал. И тот, кто знал, как врать, чтобы испугать. Юля, звони Магде, скажи ей адрес, пусть приедет.
– Зачем?
– Надо. Пожалуйста, Юленька, поверь, что это нужно… всем нам нужно просто поговорить, нормально, спокойно поговорить. Я думаю, что многое прояснится.
За Вархина я вышла замуж годом спустя, в шестидесятом. Приличная пауза для неприличных отношений. А они с самого начала, с первого поцелуя в грязном подъезде, с первой ночи на грязной простыни в вархинской квартире, да что там, с первой нашей с ним встречи, когда я солгала, были неприличны. И отравлены призраком Лешеньки.
Ушел на пенсию по состоянию здоровья Лешенькин дядя из Внешторга, ушла на кладбище, тоже по состоянию здоровья, тетя-партийница, ушел в небытие и сам Лешенька, пополнив счет безликих призраков системы. Но вот я, необязанная, непричастная к его сумасшествию, оказалась вдруг привязанной ко всему, Лешенькой сотворенному.
Ложь-булавка, девочка-стрекоза, слюдяные крылья. Вархин-то их и оборвал.
Нет, поначалу он, Лешенькина противоположность, виделся мне спасением, избавлением от чувства вины, что возникало обычно к вечеру. И я бродила по комнате, чураясь соседок, и думала об одном: не солги я тогда, может, дело ограничилось бы одним эпизодом? Как правило, мысли подобные приводили к одному результату: я одевалась и спешно сбегала с общежития к Вархину.
Всего-то два квартала, и черная арка с черным котом на канализационном люке. И единственный фонарь с дядей Левой, местным алкоголиком:.
– У, шалава! – говорил он, завидев меня, и грозил пухлым кулачком, а потом, хлопнув по карману, растерянно кривился и скулил: – Дай цыгаретку.
Именно скулил и именно «цыгаретку».
Теперь я понимаю, что дядя Лева тоже был псом, старым, обессилевшим и жалким выродком их стигийского племени. Но тогда я послушно совала в сальную ладошку пачку «Казбека» и торопливо шмыгала в подъезд. Тот самый грязный подъезд, который помнил наш с Вархиным поцелуй.
Впрочем, я быстро привыкла и ко двору, и к подъезду. А Вархин едва ли когда-либо вообще замечал уродство окружающего мира, ибо тогда он должен был бы заметить и собственное.
Я видела. Но все равно, когда он сказал: «Давай распишемся!» — согласилась.
Это была нелепая свадьба. Вархин с его хмуростью, вспотевшим загривком да лоснящимся пиджаком на две пуговицы, я в розовом платье с веночком из искусственных цветов в волосах и изжогой в желудке. Разношерстные гости, спустя две рюмки перемешавшиеся в суетливую, многоголосую стаю.
– За спасителя вышла, – ворковала Нюра Михайловна, томно закатывая очи, и все пять подбородков ее изгибались, складываясь этакими толстыми, бледными губами. Улыбались. Радовались за меня.
– Спас от психа и женился, – поддакивала ей белобрысая и красноносая Шведка, жившая в одном с Вархиным доме. Не помню имени ее, но помню, как тогда, сидя за столом, я радостно ловила обрывки разговоров, соглашаясь с каждым словом.
Да, спас, да, женился… Он – герой.
Скотина он. Стигийский пес, выдравший у собрата добычу, а я, ослепленная надеждой, видела лишь благородство. Бедный рыцарь городских окраин, Ланселот нестиранных сорочек, Галахад потерянных носков и грязных ботинок. Все это чудилось мне пустым и незначительным, этаким призраком быта, признаком мещанства мыслей и стремлений.
Девочка-стрекоза хотела парить.
– Сволочи, ты не представляешь, какие кругом сволочи! – он повторял это каждый день, присовокупляя поименные списки и явные признаки сволочизма в каждом из названных, окуная меня в канализацию собственной жизни.
Ладно, если бы это были обыкновенные рабочие дрязги, пусть и извращенные больным сознанием, но нет, Вархин не просто говорил о работе, он вываливал на меня ее изнанку, рассказывая об униженных и оскорбленных, изнасилованных и изувеченных, убитых или брошенных умирать. Он расписывал каждого из них в подробностях, пока незнакомый мне человек не превращался в знакомого, и только тогда стигийский пес убивал, столь же тщательно, подетально, рисуя агонию.
– Смотри! Смотри, что с ними делают!
– Смотри, смотри, – вторили голоса ночных кошмаров, – смотри, что с нами сделали! Из-за тебя!
Из-за меня, а Вархин, чертов художник моего воображения, снова блистал бумажными латами отчетов, протоколов, актов экспертиз, что со временем складывались в пухлые тома дел.
Вот они-то и мучили Вархина, дразнили следом и недоступностью жертвы, давили ошейником, заставляя расплачиваться за принадлежность к избранным, к тем, кому разрешено охотиться. А потому не удивительно то, что он сорвался.
Сначала водка. Потом больница. Водку пил он, в больницу попала я. И удивилась той легкости, с которой все поверили, что я упала со стула.
Особенно долго не заживали ребра, вернее, переломы срослись быстро, но вот боль почему-то осталась, особенно на смену погоды.
Как ни странно, но мысли о разводе у меня не возникло, стигийские псы умеют подавлять волю, и я, подавленная и продавленная авторитетом Вархина, продолжала существовать рядом с ним, а он, наученный, стал осторожнее.
Не бить по лицу. Не ломать костей. Не… не так уж много «не», которых приходилось соблюдать. К счастью, случилось нечто, убившее остатки иллюзий.
Измена – банально, глупо и очень своевременно. Белобрысая-красноносая Шведка с квадратным задом и черным лифчиком, из которого вздымались горы бледной плоти, смущенный Вархин без штанов, но в мятой рубашке, которую я вчера утюжила…
Рубашка разозлила. Измена позволила сбежать, а угроза парткома и аморалки – избавиться от брака. И вздохнула свободно. И дышала, наверное, с полгода, пока не встретила Семена Ильича.
Магда проснулась в чужом доме и поняла, что не хочет отсюда уходить. Она понимала иррациональность желания и то, что чем больше потакает себе сейчас, тем больнее будет потом. А она устала от боли, и потому, сев на кровати, сбросив смятую простыню на пол, Магда закрыла лицо руками, глубоко вдохнула, сосчитав до десяти, выдохнула.
Сейчас. Она встанет, оденется и уйдет, не говоря ни слова.
Правильно, некому говорить, Звездочет ко всему оказался и Рыцарем. А Рыцарю по рангу благородство положено, а к нему в довесок и робость, и стыдливость почти девичья, и в результате… в результате убираться надо отсюда, пока спит Рыцарь крепким сном в комнатушке своей.
Магда одевалась торопливо, закусив губу от обиды. Магда опять убегала. И у нее почти получилось.
– Уходите? – Звездочет-рыцарь вышел в коридор, когда она пыталась провернуть ключ, но замок заел, видимо, по молчаливому уговору с хозяином не желая выпускать случайную гостью. – Тут дверь тугая.
Исчезнувшие очки как поднятое забрало, взъерошенные волосы и ранняя лысина на макушке, старые джинсы, застиранные почти до белизны, и очередная книга под мышкой. Кажется, он проснулся давно и слышал, как она собирается, бродит по комнате, как на цыпочках крадется в коридор.
Господи, он, наверное, ее за воровку принял!
– Я не… – Магде вдруг стало невыносимо стыдно. – Я не… я не хотела вас беспокоить. Думала, вы спите и…
И ключ вдруг повернулся, дверь открыта, путь свободен: всего-то – выбежать на площадку, и вниз, по лестнице, во двор, а потом дальше – на улицу. И совсем-совсем далеко, туда, где ее не найдут.
Уйти и увести стигийских псов.
– Это вы меня извините, пожалуйста, мне следовало раньше показаться, но… я решил, что вы хотите уйти незамеченной. Я… я вас не обидел?
Как мило он запинается, как очаровательно краснеет и как нелеп в беспомощности своей. Звездочет и предсказатель… таких беречь надо, а лучшее, что Магда может сделать, – это убраться отсюда.
– Нет, не обидели, – медлит. Почему медлит?
– Тогда, может, все-таки кофе? Я тут думал над тем, что вы вчера говорили.
Господи, ведь говорила же! Вчера, запутавшись, расклеившись, ударившись в слезы и истерику, каковой никогда прежде себе не позволяла. Что именно она ему сказала? Все? Магда не помнила деталей. Нет, она точно знала, что разговор был, что даже тогда, в слезах, она понимала нелепость ситуации и пыталась замолчать, но все равно говорила, говорила, говорила…
– Не стоит убегать, – Рыцарь-звездочет-экстрасенс протянул руку. – Нельзя бегать всю жизнь.
– А что можно?
