Анна Малышева - Алтарь Тристана
– Ничего странного. Сама я к этой церкви никакого отношения не имею. Родители относились к нам по-разному, – сухо ответила Нина. – То, что делалось для Маши, для меня считалось необязательным… Но я не в обиде, что там.
Однако было ясно, что тема ей очень неприятна. Александра, не желавшая трогать больное место, все же решилась спросить о том, что ее волновало весь день:
– Вероятно, Мария и сама относилась к своим сыновьям по-разному? Старшего Ивана крестила, а младшего почему-то нет?
– А вы разве не слышали: «Грехи отцов падут на головы их детей…»? – отрезала Нина. – Так все и катится, из поколения в поколение, и конца этому нет. Но все это совершенно неважно. Главное, не дать мошенникам завладеть наследством Виктора! Кто знает, они ведь могут пойти до конца, если старик заподозрит обман!
– Что вы имеете в виду? – обмирая, спросила Александра.
– Бросьте, а то непонятно… Он так слаб! Находится в отдельной палате, Ирина вдруг сделала широкий жест. Я уже все узнала, звонила по всем больницам, нашла ту, где он лежит. Пускают только ее. Ну, пережмет капельницу… Он же еле дышит.
– Так надо срочно туда ехать! – взволнованно воскликнула художница.
Но Нина не разделяла ее энтузиазма:
– Надо, но горячку пороть ни к чему. Сунемся мы туда, а там Ира… Конечно, можно сесть с другой стороны кровати и ждать, кто кого пересидит. Но вы там совершенно лишняя. Я вам позвоню, как только что-то будет известно. Спасибо за вразумление! Я-то успокоилась, а надо было встревожиться!
Повторив свое обещание непременно позвонить, как только удастся попасть к больному, Нина завершила разговор очередным изъявлением благодарности.
Когда Александра в очередной раз сняла перчатки и подняла взгляд на окна мансарды, за ними стояла темнота. Плечи и шея художницы ныли от многократного повторения однообразных движений – смочить ватный комок растворителем, осторожно промокнуть очередное место на картине, снять грязь и старый лак, повторить операцию… Полотно было расчищено окончательно. Едкий запах растворителя заполнил мастерскую, несмотря на ее обширную площадь. Поднявшись из-за мольберта и распахнув все окна поочередно, она остановилась возле последнего, вдыхая теплый, почти летний ночной воздух.
Она не чувствовала никакого облегчения от того, что Нина взяла на себя все заботы о том, чтобы умирающего старика не обобрали мошенники. Напротив, Александра терзалась нарастающим беспокойством, смутным и тем более непреодолимым. Художница напрасно уговаривала себя, что никто лучше Нины не сможет разоблачить мошенников. Что она сделала все возможное и невозможное, чтобы разъяснить ситуацию… Женщина чувствовала, как это неубедительно звучит. Слишком многое осталось недосказанным, остался страх, осталась тайна, на которую так и не удалось пролить свет.
«Неужели я права, они избавились от Ивана?! – повторяла про себя Александра. – Вот что главное… Это, а вовсе не квартира, дача, коллекция… И кто такая Ирина? Возможно, все, что она рассказывала об их встрече в Париже, о внезапно вспыхнувшей любви, о свадьбе, – ложь. То-то мне показалось, что в этой истории многое притянуто за уши. Но тогда кто она такая и откуда взялась на его пути? Сам-то он, вне всяких сомнений, отправился работать в Париж, хотя бы это точно известно! И сгинул там, по всей видимости… Но что я еще могу узнать? Каким образом?»
В садике на углу переулка хрипло переругивались вороны. Перепархивая с ветки на ветку, они на миг появлялись в свете только что вспыхнувшего фонаря. Птиц явно что-то встревожило. «Цирцея опять загуляла. – Александра с тревогой всмотрелась в тени между деревьями. – Запереть ее невозможно, тогда следующее исчезновение станет последним. Если так переживаешь из-за кошки, которая решила гулять сама по себе, что должен чувствовать родитель, который не имеет известий о своем ребенке?»
О чем бы художница ни думала, ее мысли неизбежно возвращались к семье Гдынских. «Лгут они обе! Ирина даже не смущается, когда я разоблачаю ее ложь. Но Нина тоже ведь врет, хотя бы в той части, которая касается ценности проданных ею вещей! А это ее странное заявление, будто она не имела понятия о том, что Мария была прихожанкой церкви! За ребенком ухаживала после роддома и вплоть до смерти, а о том, что его успели крестить, не знала? И что в этой семье за странный обычай – крестить только первенцев? Никогда о таком не слышала! Наследство, землю, титул действительно часто передавали только первенцу, чтобы не дробить состояние и герб. Но чтобы распространять подобные вещи на таинство крещения…»
Почувствовав голод, она порылась в шкафчике, заменявшем ей буфет и холодильник, и обнаружила только несколько сухариков и пакет гречки. «Неудивительно, что Цирцея предпочитает угощаться у знакомых продавщиц в окрестных магазинах!» Накинув куртку, женщина заперла дверь мастерской и спустилась по неосвещенной лестнице, легко двигаясь наугад, как кошка, свободно ориентирующаяся в темноте.
На площадке третьего этажа, рядом с мастерской скульптора, она заметила некое движение. Александре почудилась женская фигура, выступившая вдруг из тени и вновь пугливо скрывшаяся. Художница даже не остановилась: она привыкла к тому, что Стаса часто навещают подобные молчаливые посетительницы, которые избегают чужих взглядов. «Но однажды он допрыгается!» – сказала про себя Александра, ускоряя шаг, чтобы не смущать визитершу. Ей показалось, что женщина вот-вот намеревалась постучаться к скульптору.
Когда Александра возвращалась из магазина, запасшись всем необходимым и безуспешно поискав Цирцею в садике на углу, где та имела обыкновение встречаться с окрестными приятельницами, ей встретился выходивший из подъезда Стас. Женщина остановила его:
– Встретились вы?
– Пардон, ты о чем? – недоуменно ответил тот.
– У твоей двери стояла женщина… Разве она не к тебе?
– Милая, да если бы ко мне пришла гостья, я бы, наверное, не разгуливал в это самое время по улице, – резонно возразил скульптор. – Я весь вечер дома, и никто ко мне не постучался, к бедному…
– Но тогда… – пробормотала Александра, охваченная неприятным волнением, – что она здесь делала?
– Может, искала кого-то из прежних жильцов, – пожал плечами Стас. – Может, Сергея Петровича покойного. Знаешь, его клиенты до сих пор друг другу адрес передают, а так как дверь напротив, стучатся ко мне. Что касается реставрации красного дерева, тут ему равных не было… Большой был мастер, а сгубила его такая ерунда.
– Смотри, как бы и тебя не сгубила эта ерунда. – Александра принюхалась к запаху коньяка, наполнявшему свежий ночной воздух с каждым выдохом скульптора. – Ночевать не будешь?
– С каких пор тебя это волнует? – Стас медлил, вглядываясь в ее лицо. – Ты чего-то боишься?
– В общем, нет… – протянула женщина.
– Но не хочешь ночевать в доме одна! – кивнул скульптор. – Тебя так впечатлила дама под моей дверью?
– Нет, нет… – Александра покачала головой. – Знаешь, жизнь в нашем доме здорово закаляет тело и душу. И, уж конечно, никакая женщина не способна меня напугать, если это не твоя Марья Семеновна.
– Уехать бы тебе подальше отсюда, – после паузы произнес Стас. – Да и мне бы не мешало. Не навсегда, но надолго! А потом, когда мы вернемся и придем сюда, увидим, что нет этого дома, снесли его или перестроили… И все наше здешнее прошлое погибло… Сколько ты здесь торчишь?
– Четырнадцатый год, – ответила Александра, продолжая смотреть на темный провал подъезда. Он отталкивал и затягивал ее одновременно. Казалось, тьма, как непроницаемый взгляд, хранила некую тайну.
– Так пора и честь знать, я примерно столько же тут мучаюсь! – Стас говорил почти со злобой. – Надоело, впрямь уеду! Честное слово!
– Значит, я останусь последняя… – пробормотала Александра, делая шаг к дому.
Скульптор удержал ее за рукав куртки:
– Скажи, наконец, что случилось? Видела бы ты сейчас свое лицо!
– Ничего, – ровно, как во сне, ответила она. – Возможно, меня ждут наверху.
Стас, оставшийся снаружи, что-то проговорил ей вслед. Александра не слушала. Она вошла в подъезд, уже не сомневаясь в том, что женщина, встреченная у мастерской скульптора, ждала именно ее. С добром или со злом – художница не думала об этом.
Подъезд за годы стал ей знаком до мельчайших деталей и отдаленных уголков. В темное время суток он никогда не освещался, и передвигаться в нем можно было только с помощью интуиции. Александра так хорошо изучила скрипы, шорохи и постукивания, на которые был щедр ветшающий особняк, что без труда различала в темноте легкое дребезжанье неплотно пригнанного остатка стекла в окне, шелест крысиных лап по мраморным ступеням, тонкое посвистывание ветра в лестничном пролете… Если в темноте находился кто-то живой, это присутствие не оставалось для женщины незамеченным. Она мгновенно определяла человеческое дыхание среди прочих дуновений, отличала среди многочисленных теней самую плотную.
