Дмитрий Дубинин - Искатель. 2004. Выпуск №8
Зал притих. Вероятно, ощущение страха, когда существует реальная возможность заглянуть в глаза смерти, передалась людям. Какая-то дама из первого ряда всхлипнула, а мужчина, сидящий рядом с ней, начал усиленно кашлять. Кашель короткой серией выстрелов прозвучал в абсолютной тишине и затих.
И тут француз заметил мой пристальный взгляд и улыбнулся мне. А потом ассистенты выбили табуретку у него из-под ног…
Оказалось, что Ламонт говорит по-русски, но на бумаге я не стану передавать его кошмарный акцент. Мы сидели в пустом баре и медленно тянули пиво. В зале было тепло, пахло сигаретным дымом и водкой. В углу за столиком, стоящим рядом с невысокой пальмой, сидела охрана француза: три крепко сбитые мужские фигуры с недоразвитыми головками на покатых плечах. Телохранители по приказу хозяина не вмешивались в нашу беседу, они о чем-то жарко спорили и пили «пепси», а мы с профессиональным самоубийцей присматривались друг к другу.
— Разве не может человек научиться не умирать? — спрашивал он меня. — Просто взять и научиться.
— Избегать смерти, обманывать ее? Наверное, может. Но ведь это следующий уровень развития человечества… если я правильно понимаю вашу мысль.
— Понимаю вашу мысль, — повторил он мои слова и приложился к кружке. — Это как в компьютерной игре. Вы произвели ряд действий, и внезапно — подарок. Следующий уровень. А потом вы понимаете, насколько примитивна и одноплоскостна была ваша прошлая жизнь — жизнь предыдущего уровня.
— Вот именно это вы и доказываете на собственных примерах.
— Примерах? — он недоуменно посмотрел на меня, потом просиял. — Да-да, мои выступления! Но это дано не каждому.
— Почему?
— Вам не понять. Это как талант: одному он дан с рождения, а другому, сколько бы он ни бился, не научиться. Если Господь не дал вам способности к рисованию, из вас не получится художника. Вам не удастся создать шедевр: мадонну с младенцем, или сон в летнюю ночь, или черный квадрат, или…
— Почему же? Предположим, вы всей душой хотите писать картины. Идите учиться в университет. Там вам объяснят, как правильно держать кисть, по каким принципам смешиваются краски.
— Вам могут показать азы, но если вам это не дано…
— А если я сейчас возьму нож, — прервал я его, — и всажу вам в грудь? Сможете отклонить мой удар? Или вы мгновенно остановите кровь? И рана заживет…
Я специально не говорил о равновесии, хотя уже тогда кое-что заподозрил. Нет, неверно: подозрения посетили меня гораздо раньше, когда ночами я сидел в библиотеке за газетами, сравнивая разные статьи. Некоторые из них непосредственно относились к мсье Ламонту, а другие, на первый взгляд, не имели к нему никакого отношения. В одной газете писали о новом трюке великого иллюзиониста: он, дескать, на глазах нескольких тысяч зрителей был укушен полутораметровой среднеазиатской гюрзой. Очевидцы констатировали наличие на его ноге следов от укуса. По прошествии времени Ламонт почувствовал легкое недомогание, но этим все и закончилось. Он не умер; более того, следы от укуса полутораметровой гадины исчезли. В другой газете я нашел статью о смерти сотрудника французского террариума: одного укуса небольшой по размеру гадюки хватило, чтобы отправить на тот свет человека, который половину жизни провел радом со змеями. Но я бы не обратил внимания на это совпадение, если бы сотрудник террариума не оказался двоюродным дядькой иллюзиониста. Вот они — космические-весы. На одной чаше, скрестив ноги, сидит сам Жан Ламонт, миллионер, смеющийся в лицо смерти, а на другой — близкий ему человек. Умирающий так же, как суждено было умереть иллюзионисту. Не точь-в-точь, конечно, однако суть оставалась неизменной.
Подобных случаев, когда Ламонт избегал смерти, а вместо него умирал какой-нибудь родственник (дальний и не очень), я нашел несколько десятков. Газеты исправно констатировали факты, не удосуживаясь сопоставить их. Я тоже какое-то время никак не мог найти связь между ними: слишком уж невероятной была моя теория. Слишком уж циничным выглядел в ней французский иллюзионист.
Подвыпивший мсье Ламонт отказался демонстрировать мне свою неуязвимость от удара ножом и предложил прогуляться по набережной. Мы шли, пиная ногами ковер желтой опавшей листвы. За нами на порядочном расстоянии ехал черный «мерс» француза, в нем сидели его телохранители. Они зорко следили за моими действиями, но вмешиваться в наш разговор пока не спешили. Когда мы пересекали трамвайные пути, я вдруг закричал, что не верю.
— Не верю, — кричу я, зная, что мой вопль по экспрессии ничуть не уступает тому же выражению Константина Сергеевича, и оттого еще больше возбуждаясь. — Если вы такой всемогущий, уберегите меня от смерти. Или все это — фикция?
— Но мне нельзя… Вернее, я не могу.
А я уже падаю на рельсы, следя глазами за приближающимся трамваем. Лежу на мокром асфальте, положив правую руку и голову на железное полотно рельсов, и с убеждением говорю:
— Остановите трамвай в сантиметре от моего лица, мсье Ламонт! Остановите этот чертов трамвай, и тогда я уверую в вас.
— Я не Иисус, чтобы в меня верить. Я не хочу вашего поклонения. И я не буду вас спасать.
Вдруг до меня доходит вся глупость поступка, и понимание этого заставляет подниматься на ноги. Задумчиво произносить:
— Теперь вы будете говорить, что мысленно заставили меня встать с рельсов…
— Нет, я здесь ни при чем, это вы сами поднялись на ноги.
«Мерс» напряженно замирает. Бритоголовые не показываются наружу, но я даже спиной, покрытой кожей куртки, ощущаю угрозу. Они не понимают моего поступка и потому готовы к любым действиям. Но я не дам им повода показать силу, я буду умнее, гораздо умнее. Ведь не для того я пошел на сближение с Ламонтом, чтобы оказаться всего лишь побитым его охраной.
Дальше идем молча. Я вспоминаю выступление, вернее, ту его часть, когда француз боролся с веревкой. Сначала мне почудился хруст ломаемых шейных позвонков, но спустя несколько секунд я понял, что ошибся. Накрутил себя: хотел услышать хруст и убедил себя в том, что шея действительно сломалась. Как спичка, обыкновенная спичка.
Но шея выдержала, Ламонт висел и силился улыбаться.
И тут произошло нечто необъяснимое: француз вдруг сделался жидким. Нет, он не стал водой или квасом с обильной пеной вместо черных кудрей, просто его голова обрела доселе невиданную мягкость и текучесть. Словно бы все до единой косточки черепа исчезли и желеобразная масса мышц, костей, мозговой ткани и кожи медленно начала стекать вниз — сквозь петлю. Когда голова преодолела узел и Ламонт встал на ноги, его череп вновь обрел твердость. Такая метаморфоза заставила меня протереть глаза — похоже на то, что зрение меня подвело. Впервые в жизни.
Ширма упала к ногам поднявшего в приветственном жесте руки, улыбающегося иллюзиониста. Или колдуна?.. Шквал аплодисментов был настоящим взрывом, в котором утонули мои жиденькие хлопки.
…остановились возле моего дома. Я посмотрел ему в глаза:
— Почему вы согласились выпить со мной пива, почему не приказали своим мордоворотам выгнать взашей наглого типа из гримерки? Вы же не поверили, будто я хороший гид и с радостью покажу вам достопримечательности. Вы ведь чувствовали, что я не собирался водить вас по городу…
Он пожал плечами:
— Там на арене я увидел ваши глаза. Это было что-то! Я не могу передать словами… Так колдун чувствует, что нашел своего ученика, так отец понимает, что маленькое сморщенное тельце — его ребенок. Я называю подобное озарением.
— Вы хотите поделиться со мной своим талантом?
— Мне нечем делиться. Я не знаю, как я это делаю. Я просто умею жить. Даже после смерти.
— Но при чем здесь тогда «колдун с учеником»?
— Не знаю, право, не знаю… Мне кажется, вы поймете меня, поймете, что творится у меня в душе.
— Все не так просто, как вы говорите. Во всей этой истории есть что-то, что я не могу до конца осознать… Сам процесс. Как вы делаете свои фокусы?
— Если б я знал. Трансформация тела, наверное.
— Нет, я не о том. Почему — вы, а не дядя Вася из пятнадцатой квартиры, или мистер Кресс, или фрау Болен? Или еще кто-нибудь.
Он пожал плечами, а я предложил зайти ко мне на «чашечку» водки с закусью в виде хлебного мякиша, макаемого в масло из-под консервированного лосося, и он не смог отказаться. Почему — не знаю. Время было позднее, ему, наверное, ужасно хотелось спать, но, несмотря ни на что, он зашел ко мне. Охрана расположилась у подъезда, а мы с Ламонтом накрыли стол и сели за водку. После третьей рюмки, пока еще спиртное не успело сделать свое грязное дело, я решил выложить ему все.
— Вы должны знать про равновесие.
— Кое-что, — произнес француз, потом поправился. — Хотя, смотря о каком равновесии идет речь.
— Я читал одно из ваших интервью, в нем вы обмолвились о космическом равновесии. Везде свой порядок, действия, поступки уравновешиваются и тому подобное. А потом я начал замечать странности, на которые раньше не обращал внимания. Странности, напрямую связанные с вами, а точнее, с вашими выступлениями. Допустим, вы топитесь в стеклянном кубе, но как ни в чем не бывало остаетесь живы, а где-то на окраине Парижа с вашим внучатым племянником происходит несчастный случай. После шикарной вечеринки он захлебывается в собственной рвоте. И все бы ничего, если бы не совпадение по времени. Два этих происшествия случаются одновременно. Так же с таблетками. Вы выпиваете несколько пачек, но оттого лишь закатываете глаза и ухмыляетесь в камеры. А бывший муж вашей сестры — он травится выхлопными газами в собственном авто. А отравиться должны были вы…
