Екатерина Лесина - Лунный камень мадам Ленорман
– Ничего, – мама же смотрела на чужака безумными влюбленными глазами. – Он хороший!
И замуж позвал. Расписались в местном ЗАГСе, и тут же, под елочками, выпили за молодых, прямо из горла.
– Что, не рада за мамку? – спросило счастье, подкрепив вопрос подзатыльником. – Можно подумать, нужна она кому-то с таким захребетником…
После свадьбы счастье ушло в запой, психика не вынесла свалившейся на него удачи. И в доме появились чужие грязные люди. Они приходили без спроса, лезли в холодильник, расхаживали по комнатам, забредая порой и к Стасе, хотя свою комнатушку она и закрывала.
– Ишь, гонористая, – обижался за приятелей мамкин муж, но не трогал, потому как Стася пригрозила, что милицию вызовет, что лучше ей в детдоме жить, чем с таким вот. Не то чтобы ему было не плевать, где обитает Стася, но за нее платили.
Деньги приходили каждую первую среду месяца, почтовым переводом, который мамка, причесавшись, надев старое платье – она даже становилась похожа на себя прежнюю – шла получать на почту. И тем же вечером в доме собиралась толпа. Покупалась уже не водка, а дешевое плодовое винишко, закуска, сигареты.
– Когда мне исполнилось семнадцать, они умерли оба, – она одернула полы короткой куртейки. – Отравились водкой. И я осталась одна.
Ее история была столь же обыкновенна, сколь и сама Стася.
– Честно говоря, я испытала огромную радость. Конечно, скажешь, нехорошо желать смерти родной матери, но она уже не была моей матерью. Так, пустая оболочка. Я уже тогда умела чуять иное. Бабкин дар – мама, напившись, ведьмой ее называла. И приговаривала, что у меня от старухи глаза, недобрые.
Мефодию было неприятно, что его отец оказался совсем не таким, каким он привык его видеть. Всегда ведь в пример ставили! И Мефодий изо всех сил старался соответствовать.
Тянулся.
Не дотянулся.
– Я кое-как похороны устроила. Потом квартиру отмывала, все же за мной осталось. Хорошее наследство. И я ремонт сделала, хватило денег, которые твоя мать присылала. Не скажу, чтобы особо щедра была, но… думала поступить в универ, а потом глянула трезво. Особым умом я никогда не отличалась, учиться, честно говоря, не любила. Ну да, могу попробовать поступить куда попроще, но… кем я стану, отучившись пять лет? Учительницей? Буду сидеть при школе, получать гроши…
– А кем ты стала?
Ему был внове ее холодный расчетливый практицизм, как и непривычное самоуничижение.
– Повар-кондитер, хороший, к слову. На мои торты всегда спрос был… в общем, я квартиру отдраила, поступила учиться, чтобы толк был. На мои восемнадцать твоя матушка сделала подарок – перечислила впятеро против обычного, и денег хватило надолго.
Она говорила обо всем просто, а Мефодий, разглядывая ее вновь и вновь, удивлялся. Вот неужели эта женщина – его сестра?
– Потом стала комнаты сдавать, тоже доход. Выбирала кого поприличней. Так и жила себе потихоньку. Работала. Руки-то у меня росли откуда надо. Меня искали, заказывали… ты не поверишь, сколько способен заработать человек с талантом!
Мефодий кивнул.
– Это я к тому, что ваши деньги мне без надобности. У меня своих хватает. Я… даже откладывала. У меня счет в банке имеется. И если вернусь, то точно не останусь голодной.
Никто из них, вернувшись к прежней жизни, не останется голодным. Счет имеется и у Софьи, которая старательно откладывала алименты на сына, и у самого поганца – Кирилл считал, что мальчик должен учиться работать с деньгами. И у Греты имелся… только ведь все мало!
И скажи им про Стаськины торты, рассмеются.
Сколько там? Тысяч двадцать? Тридцать?
– Я, – она оперлась на покосившуюся оградку, которая и от малого Стасиного веса накренилась еще больше, – в вас не нуждалась, но однажды бабку увидела во сне. Она глядела на меня с упреком, а я вдруг поняла, что права была мамка, когда про талант говорила. Бабка-то умела многое. Страхи зашептать. Или порчу снять. Или наслать, хотя таким не баловалась, но я знала, что может. И если умерла легко, то мне отошел талант, а я про него забыла. Я видела ее каждую ночь, просыпалась в холодном поту. Я бегала в церковь, заказала службу за упокой души. Не помогло. Потом я поняла, что бабка чего-то хочет… и перестала отворачиваться. Однажды спросила, чего ей надо. А она ответила, не словами, но я поняла, что должна познакомиться с вами.
Вот так, еще один призрак, правда, живущий исключительно в воображении Стаси.
– Что вам угрожает опасность, а я могу ее отвести.
– И ты поспешила предупредить Кирилла.
– Встретилась. Взяла свое свидетельство о рождении. И фотографию. У нас есть одна фотография, где мама, отец и я… почти семья.
Грустная, несчастная улыбка.
А ведь у нее-то семьи не было, пожалуй. О матери своей Стася рассказывала равнодушно, и равнодушие это отнюдь не являлось показным. Та женщина, благодаря которой Стася появилась на свет, и вправду не вызывала никаких эмоций. Если и были, то перегорели.
– Сначала он меня слушать не захотел. Кричать начал. И велел выставить. А фотографию отобрал. И недели не прошло, как объявился. Нашел меня. И с ходу сказал, что ничего мне не даст.
– А ты?
– А я ответила, что ничего мне не нужно. Я лишь предупредить хотела.
– А он?
– Потребовал провести генетический анализ. Сам оплатил.
– И как?
– Провели, – со странной усмешкой ответила Стася. – У него были отцовские вещи… ну и выяснили, что и вправду брат с сестрой. Мне жаль.
– Чего именно?
– Кирилл очень переживал. – Стася отпустила ограду. – И думал, что ты будешь. Он считал тебя нежным, просил ничего не рассказывать. А меня на остров свой забрал. Я не хотела ехать… у меня ведь своя жизнь, и мне она нравилась. Но бабка сказала соглашаться. И уже на острове я поняла, почему. Вам и вправду угрожает опасность.
Она вцепилась в руку.
– Мефодий, пожалуйста! Я знаю, что ты все это считаешь глупостью, но… вестники смерти существуют. Я почувствовала это, едва попала на остров.
Стася отбросила длинную прядь волос.
– Ты не сердишься? – Стася смотрела снизу вверх.
А вот глаза красивые, яркие, зеленые. Ей бы к косметологу и в салон, или куда еще женщины ходят лоск наводить.
– За что?
– За то… за то, что я есть, – сказала и поджала губы. Кулачки стиснула. – Если я… если тебе неприятно со мной, то я… уеду.
– А тебе есть куда?
Кивок.
– Квартира. Мне не нужны твои деньги, Мефодий. И твоего брата. Я просто хочу помочь.
– Поймав призрака.
Она вздохнула и оглянулась на кладбище. Мефодий проследил за ее взглядом. Погост как погост. Дождь начался, и неубранная листва мокнет. Черно-бурая, грязным ковром, на котором прорастают могильные плиты, тоже грязные, неухоженные какие-то.
Ограды.
И просто кресты, многие старые, покосившиеся, того и гляди упадут. Мокнут венки из искусственных еловых лап, и матерчатые цветы теряют краски…
– Призраки существуют, – сказала Анастасия и, упреждая возражения или насмешку, хотя Мефодий вовсе не собирался возражать или смеяться, заговорила: – Ты не веришь, пускай. Но ты прав в одном: призрак не в состоянии повредить живому человеку. Он – создание тонкого мира, эфирного, и большей частью призраки вообще людей сторонятся. Но иногда бывает, что… близость смерти истончает границу между мирами. И тогда призраки проходят с той стороны, становятся осязаемы. Или видимы. Понимаешь?
– Не очень.
Она вздохнула и пояснила:
– Призрак появится как вестник смерти, предупреждение, а не причина. Он почувствует судьбу и только, а смерть, она придет от рук человека.
– То есть…
– Судьбы не существует, предопределенности, – сейчас Стася казалась старше, да и в зеленых глазах ее проглядывало что-то этакое, существование чего Мефодий не готов был признать. – Но имеются чьи-то планы, ненависть… давняя и глухая ненависть.
– Чья же…
– Ее, – Стася указала на Софью, которая стояла в отдалении, делая вид, что увлечена пейзажем. Но голова Софьи нет-нет да поворачивалась в сторону Мефодия. Тень широкополой шляпы скрывала выражение ее лица, а в фигуре было что-то жутковатое.
Безликая женщина в черном плаще.
– Она ведь ненавидела Кирилла. А тебе эта ненависть по наследству досталась.
– А ты?
– А что я? – Стася пожала плечами. – Я сама по себе…
…Или хочет такой казаться.
Подозреваемых осталось трое, но Мефодий по-прежнему не представлял себе, кто из них способен на убийство. Софья? Она и вправду способна на ненависть, кажется пустой, глуповатой, но как знать, что скрывается за этой маской. Гаденыш? Стоит у могилы, руки в карманы сунул, осклабился, словно играет на публику. А ведь и вправду играет, доказывает, что вовсе не маменькин сынок. Услать его надо, и подальше, вот только Софья вряд ли обрадуется. Стася, темная лошадка, объявившаяся вдруг из чужого прошлого. Сестра? Мефодий не чувствует с ней связи, чужая по сути женщина и, как он подозревает, такой и останется.
