Николай Еремеев-Высочин - В Париж на выходные
А вот с отпечатками был полный облом! Мы же переживаем очередную научно-техническую революцию, всё развивается так быстро. Я эти вопросы специально не изучаю, но не исключено, что не сегодня-завтра мои пальчики в электронном виде разошлют всем западным контрразведкам, в том числе ФБР. Так что мое разоблачение — вопрос дней, и мне предстоит выбор между пожизненным заключением в Штатах и возвращением на историческую родину.
Поскольку вопрос этот риторический, мне придется вернуться в Москву. У Конторы теперь уже не те возможности, но если повезет, мне дадут бесплатную двухкомнатную квартиру где-нибудь в Люберцах или в Бутово, пенсию подполковника (я уже года четыре, как произведен в это высокое звание) и, возможно, помогут получить место замначальника службы безопасности в частной фирме какого-нибудь более расторопного из моих коллег. И прощай моя жизнь международного дэнди, любителя изящных искусств, тонкой кухни и экзотических путешествий! Прощай наша квартира на 86-й улице напротив Центрального парка, мои 180 тысяч в год при оплаченных служебных расходах, годовой абонемент в Метрополитен-оперу, членство в десятке престижных клубов и попечительских советов, приглашения на презентации книг, бродвейские премьеры, вернисажи в Гринвич-Виллидж, на обеды, ужины и уик-энды с людьми, от которых зависит если не политика, то экономика самой могущественной страны в мире, и так далее, и тому подобное!
Однако это всё ерунда — обычный риск нашей профессии. Сегодня ты венесуэльский магнат, завтра — инструктор по гражданской обороне в подмосковной средней школе. С этим я справлюсь! Кто там из древних говорил, что человек разумный должен хорошо играть любую роль, которую предназначает ему судьба? Потерпел кораблекрушение — будь на высоте в роли потерпевшего кораблекрушение! Из богача превратился в бедняка — хорошо играй роль бедняка! Это всё полбеды!
Меня волновали Джессика и Бобби. Ну, засветились бы мы с Ритой — бог с ним! Мы бы вернулись домой, на нашу общую родину, и если бы дети еще были маленькие, вообще без больших потерь. Но Джессике и Бобби предстоит обнаружить, что наша семья и все наши отношения построены на большой лжи. Что на самом деле их любимый муж и отец, которому кубинское прошлое придавало лишь ореол мученика и героя, совсем не тот человек, за которого он себя выдавал. Что он предавал страну, которая дала ему убежище, — для него это было только хитроумным внедрением. Что служил он государству, которое хотя и перестало быть смертельной угрозой для Соединенных Штатов, оставалось их основным конкурентом в игре геополитических интересов. Кем тогда были они сами — прикрытием, необходимым элементом легализации в чужой стране иностранного разведчика? И чего стоили тогда все его объятия, поцелуи, ласковые слова?
Джессика — умная. Она могла бы понять, что моя тайная жизнь никак не влияла на мою любовь к ней, на наши отношения с Бобби и Пэгги, на общие радости и огорчения. Она бы, наверное, простила даже мелкое вранье, которое возникает спонтанно, когда мы не хотим огорчать близких. А вот фундаментальную ложь, на которой, как выяснится, была построена вся наша жизнь? Да, это вряд ли!
Или поймет и это?
Часть третья
Воскресенье
1
Нет, не случайно во всех языках есть поговорки типа «утро вечера мудренее». Я открыл глаза, когда полоска света из-под плохо задернутых штор еще только-только начала растворять темноту. Я привстал, чтобы посмотреть на электронные часы — большие красные цифры показывали без двадцати пяти шесть.
Странное дело, по сравнению со вчерашним вечером ничего не изменилось, но жизнь моя уже не казалась конченой. И не потому, что, по французскому варианту пословицы, «ночь приносит совет». Нет, что мне делать в этой безнадежной ситуации, я по-прежнему не знал. Вернее, знал, но это не делало мое положение менее безнадежным. И всё же, в эти несколько часов смутных воспоминаний о раскатах грома, вспышках молний за шторами и тревожных снов, от которых в сознании остались только бессмысленные обрывки, — какой-то бьющий из самых глубин родник пополнял во мне запас веры в безграничные возможности жизни не только ввергать нас в несчастья, но и самым невероятным образом вытаскивать нас оттуда. Мне даже не пришла в голову мысль о Джессике и Бобби. Я, видимо, всё же не просыпался толком. Я повернулся на другой бок и снова заснул.
На пару минут. Без пятнадцати шесть зазвонил будильник — мне пора было ехать в аэропорт.
Веки мои были такими тяжелыми, словно я не спал неделю. Я закрыл глаза, чтобы отключиться еще хотя бы на пару минут. Я бы наверняка снова провалился в сон, но тут зазвонил Бах. Это была Джессика — черт, я что, опаздывал? Опять напутал что-то со временем со всеми этими трансатлантическими пересчетами?
— Солнышко, это мы!
«Солнышко»! Я сразу вспомнил, что я, ее муж, — предатель, скрытый шпион. Попробуйте просыпаться, когда ваша первая мысль — о собственной подлости! Правда, я всегда был предателем. Но пока этой подлости не угрожало разоблачение, ее как бы и не было.
Потом я сообразил, что раз Джессика звонит, значит, она уже на земле. Я что, всё-таки проспал?
— Видишь, как нам не везет! — сказала Джессика.
— Как не везет? Где вы?
— В Брюсселе. Мы только что сели, еще катимся.
— А что случилось?
— По пути какая-то страшная гроза. Нас обещали выпустить через пару часов.
Я посмотрел на часы. Без пяти шесть. Хм, я не проспал, но всё откладывалось. А как же Метек?
— Ты у себя в номере?
Джессика всё же такая подозрительная, когда я не у нее под боком.
— Да. У меня такси заказано через пять минут.
— Солнышко мое, как мне жаль! Досыпай тогда, раз неизвестно точно, когда мы прилетим. Мы прекрасно доберемся сами на такси.
— Да нет, я вас встречу. (А как же Метек?) Ты только сообщи мне, когда пойдете на посадку.
— Я позвоню, как только будет известно что-то новое, — пообещала Джессика, что мало вязалось с ее просьбой немедленно ложиться спать.
— Обязательно! — сказал я. — Ну, целую!
— Папа, мы из самолета видели целое звено истребителей! Три штуки, они летели рядом с нами, — крикнул в трубку Бобби.
— Завидую вам. Ну, целуй его! До связи!
— Целую, мой хороший.
Я положил телефон на тумбочку у кровати и вдруг вспомнил. Вспомнил — и сон слетел моментально. Начинался последний день моей прежней, привычной, такой, как теперь выяснялось, дорогой и остро необходимой мне жизни.
Так, наверное, смотрит на свое повседневное существование человек, которому вдруг сообщили, что у него неоперабельный рак. И, в сущности, гонец, который прибудет ко мне из Москвы утренним рейсом, вряд ли сможет что-либо изменить. Да, я соглашусь на химиотерапию, но мы все знаем, чем это закончится. От иррациональной веры в то, что жизнь чудесным образом всё уладит, которая на миг посетила меня в полудреме, не осталось и следа.
А, может, нам перебраться на Кубу? Я вспомнил горы, подходящие к самому морю между Мареа-дель-Портийо и Сантьяго, островок метрах в ста от берега, единственный домик, белеющий там сквозь крону деревьев, и звучащая в нем кубинская музыка — быстрая, веселая, но от которой вполне можно и заплакать. Вот где бы я хотел жить, если бы мне пришлось скрываться от всего мира! Разумеется, с Джессикой и Бобби. Но отношения с кубинцами уже другие. Те примут скорее американского бизнесмена, чем бывшего российского разведчика. Так что в оставшиеся мне годы будет только снег, сыплющий с неба с сентября по апрель, грязная каша под ногами с октября по март и два месяца холодного дождливого лета. И в отличие от соседа по дому, торгующего стиральным порошком оптом, я даже не смогу слетать погреться в Турцию или Египет. И всё это, разумеется, без Джессики и Бобби!
Я даже подумал, как в этой новой ситуации мне поступить с Метеком. Это ведь, в сущности, мой коллега, который в критической ситуации убрал ненужных свидетелей, не обращая внимания на пол и возраст. Как я бы сам поступил с негром-портье из «Клюни», будь у меня действительно револьвер? Я усмехнулся, вспомнив его трясущиеся руки и дрожащий голос — он, наверное, уверен, что его спасли только нагулявшиеся перед сном голландцы. Так что же мне делать с Метеком? Готов ли я на пороге перемен, сопоставимых со скоропостижной смертью, простить своего врага? Дальше я не размышлял — просто прислушался к себе. И понял, что с Метеком я всё равно должен рассчитаться — как человек, который перед переходом в мир иной стремится привести в порядок свои дела. Насилие и методичность.
У меня есть еще одна любимая цитата из Ницше. Ее я вспоминаю, когда мне совсем плохо, когда увидеть себя со стороны, стать наблюдающим, уже не помогает. Я применяю ее и в тех случаях, когда плохо друзьям, и на всех она оказывает почти чудотворное терапевтическое действие. Мысль эта открывает «Злую мудрость» и звучит так: «Смерть достаточно близка, чтобы можно было не бояться жизни».
