Татьяна Соломатина - Естественное убийство – 3. Виноватые
– Мой друг Александр Иванович имеет в виду, что вам, Екатерина Фёдоровна, надо написать книгу о психологии отношений мужчины и женщины.
– А и чего? И напишу! Вот перережут весь наш гостиничный бизнес, изведут «казашку» – так и напишу!
– Типун тебе на язык, Фёдоровна! – охнул Шакерханов, покрутив у виска промасленным в луфарике пальцем.
– От слов, Саша, ещё никто не загибался. Мало ли что я болтаю, дело-то твоё, ментовское! – сказала, как отрезала, Фёдоровна и королевой вышла из кухни.
– Царь Соломон уездного масштаба! – фыркнул вслед ей полковник.
Северный скромно потупил глаза, чтобы старый друг не разглядел в них усмешку.
После завтрака Северный нанял катерок и отвёз свою ненаглядную Алёну Дмитриевну на один из недосягаемых с суши крохотных пляжей ближе к Фиоленту, затерянных там-сям по побережью среди причудливо изломанных скал и гротов, снабдив, разумеется не только огненной, но и простой водой, а также едой, чтением и всем, что нужно женщине, чтобы достойно провести день в одиночестве и безделье под бархатным сентябрьским крымским солнцем, щедро оплатил услуги седому капитану катерка, попросив к условленному времени доставить госпожу Соловецкую обратно, на набережную Балаклавы. Это был тот самый капитан, который собирался продать свой ялик покойному мужу Маргариты Павловны.
Высадив и обустроив Алёну, Всеволод Алексеевич отправился обратно, в цивилизацию, поболтав со старым моряком о том, о сём. Этот бравый пенсионер, военный моряк в отставке принадлежал к тому замечательному отряду балаклавских пожилых рыбаков, которые целыми днями в сезон торчат на набережной в ожидании клиента. На пенсию достойно жить не разгонишься. Эти спёкшиеся на южном солнце пожилые дядьки только с первого взгляда выглядят утомительными занудами, перебирающими один и тот же словесный хлам. На самом же деле их выцветшие глаза, сохраняющие невероятную яркость – на контрасте с въевшимся несмываемым загаром, – зорко следят за деталями пейзажа и отслеживают малейшие изменения в окружающем пространстве. Военные весьма наблюдательны, несмотря на распространённое заблуждение об их умственных способностях. Военные моряки в отставке, вынужденные добывать свой нелёгкий кусок масла к скудному хлебу насущному, наблюдательны вдвойне. Особенно если они – высокие офицерские чины.
– Лежали мы как-то под Кубой, – посреди прочего рассказывал седой капитан Всеволоду Алексеевичу. – Давно это было, в Карибский кризис, я ещё совсем молодой был. Так вот, неделю лежим, другую, месяц… В эфире пусто. И что нам думать? Вдруг там, наверху, уже ядерная зима? А чего? Какие наши были больные на голову – так и американцы не отставали, я тебе говорю! А мы что? Мы люди подневольные. Приказа всплывать нет. Перемещаться тоже не можем. Залегли в тихом режиме, общаемся чуть не жестами, у мичмана в животе заурчит – считай диверсия! Все на капитана, как на бога, смотрят. А он что? Он такой же подневольный, как и мы. Радист уже обстучался в тот космос. Счёт времени потеряли, ей-богу. Но капитан, царствие ему небесное, в какой-то из дней принял решение всплывать. Решил: мол, лучше под трибунал или пулю в лоб по законам военного времени, чем с ума сходить. Это он нам уже потом рассказывал, когда всех в отставку вышли. Нашему-то капитану та независимость уже глубоко по одному длинному месту была, его во флоте уже только из уважения к заслугам держали. Ну так он шумно, театрально, понимаешь, отказался присягать Украине. Севастополь – город русских моряков, понятно? Ну и мы все за ним следом. Но это уже всё потом. А тогда про нас – веришь? – просто забыли. Наверху уже всё разрешилось. Пока бы там нашей подлодки не досчитались, ой! Так что, – ярко-голубоглазый, морщинистый, картинно седой пенсионер широко перекрестился на ближайшую скалу, – царствие небесное Матвеичу, что он на свой страх и риск… Ему бы за всплытие и отход без приказа… Но обошлось. Не его ляп, так что спустили на тормозах. Но это мы всё потом узнали. А тогда обрадовались, как дурные. Хоть ещё раз солнце и море увидеть, хоть ещё раз ветер мордой ощутить, а там и смерть не страшна. Мы уже реально мозгами двигались в безмолвии консервной банки на дне океана. А ещё история, слышь, Сева! Ещё история была! – усмехался капитан, незаметно правя своим катерком. – Ещё история была. Залегли под Норвегией…
Что было правдой, а что байками в рассказах отставного морского офицера – совершенно неважно. Северный думал лишь о том, что какая же это вопиющая несправедливость, что люди, большую часть своих жизней отдавшие служению отечеству – к чёрту высокопарность и метафоры, потому что эти люди действительно самым прямым и незамысловатым образом отдали большую часть своих жизней служению отечеству, – вынуждены подкалымливать в сезон, думать о том, как бы уже поскорей умереть, чтобы освободить жилплощадь своим великовозрастным детям, и как бы заработать внукам на обучение. «Ну да, а кто Алёне объяснял, что справедливости не существует?» – горько подумал про себя Всеволод Алексеевич и кривовато усмехнулся. Видимо, это совпало с окончанием очередной байки от бывалого морского волка.
– Вот и я тебе говорю – обосраться, как смешно! Только тогда не до смеха было. Тогда все именно, что обосрались. Верь – не верь, а в прямом смысле слова, прости за неэстетичные подробности!
Катерок причалил к набережной. И Северный выпил со своим капитаном его дурного молодого вина. Не совсем его напиток, но сухопарый жилистый дядька достал пластиковую бутылку и чуть не со слезой в голосе процитировал:
– В Балаклаве конец сентября просто очарователен. Вода в заливе похолодела; дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим бог знает в какую высоту, с золотом и пурпуром на деревьях, с безмолвными тёмными ночами. Курортные гости – шумные, больные, эгоистичные, праздные и вздорные – разъехались кто куда – на север, к себе, по домам…
К этому-то сроку и поспевает бешеное вино. Тут у нас Куприн жил, знаешь? Александр Иванович. Великий русский писатель. Написал про нас. «Листригоны» называется, читал?
Всеволод Алексеевич молча кивнул. И не смог отказать.
Двухсотграммовые гранёные стаканы пенсионер наполнил до краёв. И сам выпил залпом. На манер компота.
– Уф! Ты сам смотри осторожней. Оно дурное.
Действительно, после выкуренной на брудершафт сигаретки у Всеволода Алексеевича слегка зашумело в ушах. И настроение моментом стало возвышенно-романтическим и даже – о, ужас! – сентиментальным!
– Можно, я вас поцелую? – затушив бычок в жестянке, внезапно поинтересовался он у капитана.
– Ты ж вроде не из таких?! – внезапно громко расхохотался добродушный моряк. – Я ж тут вроде как за твою бабу сегодня… – взял он многозначительную паузу, дабы Северный имел возможность оценить двусмысленность несколько пересоленной игры слов. – За твою бабу сегодня в ответе! – строго завершил он.
Очень смешливый дядька, по всей видимости, тоже слегка ударенный выпитым под солнцем молодым вином, подмигнул Всеволоду Алексеевичу.
– Я не из таких! Я не поэтому… Не из-за того. Я из-за… – захмелевший судмедэксперт помахал рукой в сторону аптеки. – Я за него!
– За кого же?! – внимательно посмотрел на руку Северного балаклавский моряк.
– За Куприна. Александра Ивановича. Великого русского писателя. За то, что шпарите наизусть.
– Та я не всего, я – местами, – застеснялся капитан-пенсионер. – Да и климат уже не тот, бешеное вино раньше созревает. Ещё по стакану?
– Давай! – согласился Всеволод Алексеевич. – Только сначала обнимемся и поцелуемся, а то мне в Севастополь по делам.
– То после вина отлить не забудь, чтобы протрезветь! – поучительным тоном сказал просмолённый дядька, разливая в стаканы.
Сиял под солнцем надраенный медный Куприн. А два взрослых дяденьки тискали друг друга так, как будто вместе прошли Крым и рым.
Ровно через четверть часа Северному стало даже немного стыдно за таковое своё поведение. «То же мне, расчувствовавшийся циник! Хорошо, что тебя никто не видел. Не считая бездомных собак, бездомных котов, вечных тёток-торгашек и недобитых отдыхающих. То есть тебя видела вся Балаклава. Как будто в Балаклаве хоть кто-то может хоть что-то не заметить! Даже если тебе кажется, что ты настолько умён и хитёр, что можешь скрыть всё, что угодно», – бурчал он про себя, у аптеки садясь в такси с крайне свирепым видом.
Около семи часов вечера Северный вошёл в мансарду. Алёна спала на диване. Совершенно бесшумно. Так тихо, что он, затаив дыхание, пересчитал частоту экскурсий её грудной клетки. И выдохнул с облегчением. Она тут же открыла глаза.
– Северный, я сегодня наблюдала, как чайка учила птенца летать. Не совсем маленького, скорее подростка. Ну, насколько я разбираюсь в размерах птиц. Он не умеет летать. И не хочет учиться. Или боится. Она целый день плавала рядом с ним между скал. Выуживала рыбёшку и оставляла её на камне, на который невозможно вскарабкаться. И ему приходилось подлетать… Слегка подлетать, чтобы съесть рыбёшку. Затем она снова и снова терпеливо плавала рядом с ним. Часов за пять он научился подлетать на полметра. Это было удивительно – наблюдать за ними. Если то, что я наблюдала, – всего лишь инстинкт, то пусть красивое слово любовь немедленно станет «всего лишь» инстинктом. Пусть любовь будет инстинктивной категорией, безусловной потребностью человека.
