Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка
– Полгода, вместе с женой. Как выгнали нас из поместья.
– Да, несладко тебе. Что ж не спустишься вниз?
– Нельзя мне. Запретили вступать на земли Чинче. Духу моего не выносят. «На поминки свои захочешь, тогда приходи». Это мне Сиксто Мансанедо сказал.
Конокрад вынул из сумы две бутылки водки, две банки сардин и коробок спичек.
– Бери, друг!
Глаза у Гарабомбо заблестели.
– А соли не будет?
– Есть и соль.
– Дашь мне щепоточку?
– Бери, – сказал Конокрад, протягивая ему целую пачку.
– Град пойдет, – сказал Скотокрад. – Перевал нелегкий. Пора нам в путь! Эту бутылку тоже оставь себе.
Конокрад что-то крикнул, и лошади медленно двинулись к Ойону. Повалил град с куриное яйцо и скрыл путников.
Глава пятая
О том, как испугался Гарабомбо, когда к нему снова вернулась его ужасная болезнь
– Один я, – сказал старик Ловатон. – Народ очень напуган.
После того как в Ранкасе всех перебили, никто и слышать не хочет ни о каких требованиях.
Гарабомбо глядел на бляшки жира.
– Надо сменить Ремихио Санчеса.
– А можно это?
Руки у старика задрожали.
– Конечно, дон Хуан. По закону выборного сменяют, если две трети против него.
Старик Ловатон печально посмотрел на гостя.
– Никто не подпишется, Гарабомбо. Говорил я тебе, боятся твои земляки.
Гарабомбо вскочил так быстро, словно собирался прыгнуть. Он был очень высок.
– У меня подпишут!
– Ничего не выйдет, Гарабомбо. Власти – из этих.
– Поеду в Лиму.
– Ездил ты в Лиму, и вот что вышло. На три года застрял!
– Зато я вылечился от болезни. Хорошую школу я прошел в тюрьме. Послушаешь политических, много узнаешь, дон Хуан. Теперь меня видно!
– Чему же ты научился, Гарабомбо?
– Тому, что предатели марают землю. – Он злобно усмехнулся. – Они и могильной земли не заслужили.
– Это неверный путь, Гарабомбо!
Старик не опустил глаз под его взглядом.
– Неверный путь!
– Какой же верный?
– Читать умеешь?
– Да, дон Хуан.
– Садись и вникай.
– …Как подумаю о нем, о мерзавце, места себе не нахожу.
– Я знаю человека, начальничек, он вам зубы мигом вылечит.
Усач поглядел на него.
– Вам бы только врать.
Всаднику было лет двести. Зоркому Глазу понравился его вид.
– Слово даю, начальничек!
Усач цыкал зубом, высасывая волоконца мяса.
Всадник осадил коня.
Усач потрогал челюсть. Черная как ночь борода оттеняла синеву его глаз.
– Глупости, Солидоро! Людей тут больше нет. Вот Амадор, это человек, одно слово!..
– За то и выбрали.
– Я слышал, тебя хвалят.
Зоркий Глаз глядел, как стареет пивная пена.
– Начальство мое тебя расписывало…
Зоркий Глаз глядел, как пена испускает дух.
– Превозносят, одно слово!
Зоркий Глаз помялся, ощетинившись, словно дикобраз.
– Хозяину моему досаждает одна муха. Вчера он мне говорит: «Слушай-ка, Солидоро, не могу я ее терпеть. Не знаешь, кто бы ее прихлопнул?»
Зоркий Глаз открыл еще одну бутылку и коротко засмеялся.
– Сколько ей лет?
– Так… тридцать.
– Чем она вам досадила?
– Людей подбивает забрать хозяйскую землю…
Старик Ловатон замолчал, кто-то скребся у двери. Он вышел. Это была Сульписия.
– Что тебе, дочка?
– Таблеток.
– От головы?
Старуха покачала головой.
– Не-е…
– От живота?
– Нет…
– От простуды?
– Нет…
– Ты скажи, Сульписия. Откуда же мне знать?
Старуха потупилась, но не сдалась.
– Которые Ремихио говорит.
– Что такое?
Старуха упрямо молчала, кутаясь в лохмотья.
– Да скажи ты; некогда мне!
Старуха забормотала:
– Он говорит, у тебя есть японские таблетки от голода.
Аптекарь опечалился.
– Лжет он, Сульписия! Обманул тебя. Так ему и скажи. Ну, доберусь я до него, горб свой кусать будет!
– Таблеточек бы мне…
– Матерью божьей, нет таких таблеток! Нет и не было. Это он придумал. Ты меня прости, занят я.
– Я заплачу…
Она показала потную, теплую монету.
– Честное слово, нету их у меня!
– Бери!
– Побойся бога, Сульписия!
Он вернулся в комнатку, тихо бранясь, порылся в сундуке и вынул толстую пачку бумаг.
– Знаешь ты, что это, Гарабомбо?
– Нет, дон Хуан.
– Земельные права нашей общины.
Гарабомбо встал.
– Права тысяча семьсот одиннадцатого года, дон Хуан? – Он дрожал. – Права, пожалованные королем?
– Потрогай!
Гарабомбо несмело тронул бумаги и отдернул руку, словно обжегшись. Значит, права и в самом деле есть! Самые старые старики упорно твердили, что где-то хранятся права на землю, дарованные в 1711 году янауанкской общине Королевским судом в Тарме. Дон Кармен Хирон, самый старый во всей провинции, говорил, что вместе с другими вез эти бумаги в неприступные пещеры, где в 1880 году они и пережили пламень войны с Чили, но потом куда-то делись. Гарабомбо глядел на них лихорадочным взглядом. Значит, они есть! Лежат на столе, бросили якорь, словно сказочный корабль, избитый бурями плаванья, длившегося двести пятьдесят лет.
Старик поднял толстую пачку. У него тоже дрожали руки.
– Десятки, сотни умирали ради того, чтобы их спасти.
– Как вы их раздобыли?
– Их нашел отец Часан. Каменщики меняли крышу ризницы и обнаружили гору старых бумаг. Священник стал ими топить и вот как-то раз почувствовал в руке тяжелую, сшитую книгу. Это и были наши права!
Старик прерывисто дышал, держась за сердце.
– Они доказывают, что поместья заняли нашу землю. Все помещичьи владения – незаконные. Вот оно, доказательство! Читай-ка, сынок, читай.
Было десять часов. Лошадь заржала за окном, напоминая о цветущих лугах. Гарабомбо одолевал слова, останавливаясь на непонятных оборотах, но дивясь и ликуя, ибо он узнавал межи, речки, броды, горы, равнины, перечисленные нотариусами, важными, как вице-короли; и за этим занятием почти не заметил, что в полдень дон Хуан принес миску супа, тыкву каши, тыкву бобов и кувшин чичи. Он едва прикоснулся к еде. Он продолжал странствие, переходил ручьи, поднимался на скалы, спускался в ущелья, одолевал перевалы, перелетал через бездны. Пот лил по его лицу. Земля принадлежит общине! Сумерки застигли его все на том же месте; он читал и читал, и глаза его горели безумием.
– Кончил?
Ловатон опустился на стул.
– Ты храбрый человек, Гарабомбо. Ты начал борьбу в Чинче. Я знаю, что ты говорил людям, когда учил их военному делу; но ты идешь неверным путем. Почему ты считаешь, что надо отнять землю?
– Я не знал, дон Хуан, что мы и есть хозяева.
– Хозяин не отнимает.
– Не знал я, дон Хуан.
– Теперь знаешь! Ты убедил жителей Чинче, что землю надо отнять. Нет, не отнять ее надо, а вернуть.
– Закон тоже говорит, что землю надо отнять и отдать индейцам.
– Ты это вбил в голову жителям Чинче. Из-за тебя они затеяли тяжбу. Но ты ошибся – в Перу индейцы дел не выигрывают. Землю надо не отнять, а вернуть!
– Помещики давно ею владеют. Они не отдадут ее, дон Хуан.
– А мы страдаем давно. Мы тоже не уступим.
– Почему же вы ничего не делаете, дон Хуан?
На лице старика обозначились прорытые временем ущелья. Он понизил голос.
– За мною следят день и ночь, Гарабомбо! Власти прознали, что бумаги у нас. Они понимают, что, предъяви мы права, ихнему господству конец. Знают это и помещики. Они набрали людей. Следят за моим домом. Я не могу ходить, куда хочу. У выхода из Янауанки стоят люди. Они меня не выпустят! Гляди!
Он приоткрыл дверь аптеки. В свете луны лоснились лавки и дома на площади. Особняк Монтенегро, ярко освещенный, казался сказочным кораблем.
– Видишь?
Он печально понурил голову.
– По селенью ходить могу, а дальше – схватят. Привязались ко мне. Начальство из кожи лезет, следит. Смотрят, бреюсь ли я меняю ли рубашку. На днях Конверсьон Солидоро сказал мне: «Знаю, ты прячешь права общины. Побереги здоровье! Если эти бумаги уйдут из Янауанки, тебе не жить. Хочешь быть индейцем, дело твое, но мы в общину не вступим. Предъявишь бумаги, умрешь!»
– … Так…
– Совсем замучался…
– Месть, она денег стоит.
– А сколько?
– Тысяч пять, шесть.
– И мне чего-нибудь.
– Перепадет и тебе.
– Это правильно. Дождик идет, все ноги промочат, начальничек.
– Порядочному человеку…
– Я – что, все жена…
– Хе-хе-хе…
– Мне бы хоть какое-нибудь доказательство…
Глава шестая,
где Гарабомбо убеждается, что, в конце концов, не так легко излечиться от недуга
Туман похищал последние звезды. В августе по утрам холодно и темновато. Гарабомбо вздрогнул, вдохнув воздух, но подумал о том, как отличается этот честный холод от лукавого лимского тумана. Он вышел улицей Болоньези; ему хотелось взглянуть на. субпрефектуру, породившую его беды. Он вступил на площадь; городок еще не проснулся. Голубые двери были закрыты. Карлик Ремихио ковылял к колокольне, за ним шли три собаки.
