Гревил Винн - Человек из Москвы
Когда я вновь приехал в Москву - для организации поездки русской делегации в Лондон - и встретился с Алексом, он был по-прежнему дружелюбным и по-прежнему колеблющимся. Он показал мне уже утвержденный список членов советской делегации. Просмотрев его, я понял, что нам опять предлагают некомпетентных людей.
Я запротестовал. Алекс сказал, что список составлен Комитетом и никаких изменений в нем не будет.
- Но кто эти люди, Алекс? Мои фирмы специализируются совсем на другой продукции!
- Неважно. Соглашайся, Гревил, пожалуйста, прошу тебя!
- Ну, а этот человек, профессор Казанцев, он кто?
- Специалист по радарам. Его очень интересует ваш Джодрел Бэнк [Радиоастрономическая обсерватория].
- Но я не продаю Джодрел Бэнк! А вот эти люди - они даже не специалисты. Это просто чиновники. Мелкие служащие!
Мы шли по Красной площади, и ветер залеплял нам глаза снегом.
- Но главой делегации буду я, Гревил.
- Я знаю. Однако при всем моем к тебе уважении, этого недостаточно. Я хочу либо лучших специалистов, либо никого. Если в составе делегации не появятся эксперты, я вынужден буду пожаловаться в Комитет.
- Не делай этого, Гревил, иначе поездка не состоится!
Поняв, что мне наконец представилась долгожданная возможность, я строго сказал:
- Извини, Алекс, но я вынужден настаивать. Мне бы очень хотелось показать тебе Лондон, однако не за счет срыва всех наших планов. Мои фирмы хотят специалистов.
Алекс хлопнул в ладоши и воскликнул:
- Но дело вовсе не в этой делегации: в Лондон необходимо попасть мне и совсем не для развлечений. Мне нужно много, очень много вам сказать! Это необходимо, совершенно необходимо!
- Почему, Алекс? Почему это так важно?
И тогда, прерывисто дыша среди разыгравшейся пурги, в которой даже советским агентам не удалось бы подвесить микрофон, он сказал мне все, что я хотел услышать.
В тот же вечер он передал мне в номере гостиницы тяжелый, объемистый пакет. "Открой его, Гревил, посмотри, что там!" В пакете было подробное досье на самого Пеньковского, а также фотопленки с заснятыми советскими военными и иными документами, которых, насколько я мог судить, было более чем достаточно, чтобы убедить Лондон. Я не стал упоминать, что мне известно о его попытке передать пакет с неподходящим человеком Не было нужды ворошить прошлое. Алекс поверил мне - это было главное.
На следующее утро я улетал из Москвы. На аэродроме было так холодно, что даже два вооруженных офицера, обычно стоящие у подножия трапа, предпочли забраться в самолет. В салоне было только трое пассажиров. Ощущая тяжесть пакета в кармане пальто, я предъявил билет, и мне жестом показали, что я могу занять место.
Я быстро прошел почти в самый хвост самолета, спрятал пакет под каким-то свернутым в рулон ковриком в багажной сетке и сел в кресло на несколько рядов впереди.
Салон постепенно наполнялся пассажирами. Я посмотрел в иллюминатор: Алекс стоял недалеко от самолета. Все уже было готово к вылету, но мы почему-то не трогались с места. Вдруг к самолету подъехал "джип", из которого выскочили несколько офицеров. Трое из них появились в дверях салона и начали шептаться о чем-то с командой самолета; остальные расхаживали взад-вперед у взлетно-посадочной полосы. Наш вылет задерживался уже на двадцать минут. На полчаса. Чтобы не привлекать внимания, я старался не слишком пристально следить за происходящим и ждал, уставившись в свою газету и думая о пакете под ковриком. Через тридцать пять минут мы взлетели. Не знаю, чем объяснялась вся эта суета, но, судя по всему, причиной тому был не я с моим пакетом.
Пока самолет выруливал для разбега, мне была видна укутанная в пальто высокая, стройная фигура Алекса. Он махал обеими руками, словно хотел таким образом стереть в памяти пережитые нами тревожные минуты. Нам предстояло пережить еще немало других, но те были первыми.
Отныне это был не один против всех, а двое против остальных. Существенная разница!
Лубянка
В кабинете, где меня допрашивают, бок о бок за большим столом сидят генерал и подполковник. Рядом, за маленьким столом, - место переводчика. Никакого сомнения, что каждое слово записывается на магнитофон, хотя микрофона нигде не видно.
Помещение это грязное, а допрашивает меня пара неряшливых увальней. Пока что моя мысль развивается правильно. В целом правильно, но односторонне, потому что эти громилы могут сделать со мной все, что захотят. Да, все, ни перед чем не остановятся. Однако я стараюсь не думать об этом: незачем повергать себя в уныние. Это за меня сделают другие. В течение этих первых двух суток необходимо держать их на дистанции, чтобы суметь приспособиться. Лондон много раз предупреждал меня об этих первых двух сутках.
В конце концов, кое в чем мне придется признаться, но важно, чтобы я, а не генерал выбрал, когда и в чем именно. Генерал должен считать, что он медленно вытягивает из меня все, что я знаю. Нельзя позволить ему вытянуть из меня действительно все, но он должен считать, что берет верх. Для того чтобы добиться этого, потребуются большая изобретательность и тонкий расчет, поэтому сейчас, пока шок от ареста еще не прошел и я могу сделать ошибку, мне необходимо избегать признания в чем бы то ни было.
Генерал умолкает, и переводчик спокойно передает мне его слова:
- Сколько вам платили за вашу шпионскую деятельность?
- Я не шпион. Я бизнесмен.
Переводчик повторяет мои слова по-русски. Он не на моей стороне, но и не против меня. Шея у генерала слегка раздувается. Он поворачивается к подполковнику и что-то бормочет. Подполковник - щербатый субъект с блестящими черными глазами. Его надо остерегаться.
Переводчик говорит:
- Вы в нашей власти. Вам отсюда не убежать. Мы можем держать вас здесь всю жизнь. Можем расстрелять, если захотим.
Я очень вежливо отвечаю, что отдаю себе в этом отчет.
- Тогда не теряйте времени и говорите правду. Мы все о вас знаем.
- Но позвольте спросить, какой смысл рассказывать то, что вы и так знаете?
- Наглость только ухудшит ваше положение!
- Пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Вы сказали, что все обо мне знаете. Но, значит, вы должны знать, что как бизнесмен я часто приезжал в вашу страну только для того, чтобы развивать взаимовыгодную торговлю.
Генерал чешет шею, потом наваливается грудью на стол и толкает в мою сторону портсигар. Я беру сигарету.
Переводчик чиркает спичкой. Подполковник хмурится.
Генерал перебирает стопку машинописных листов, делает глубокий вздох, словно желая успокоиться, и говорит:
- Вы много раз посещали английское посольство в Москве - у нас все заснято на фотопленку. Зачем вы туда ходили?
- Это место светского общения. Наш клуб.
- Это английское шпионское гнездо!
- Осмелюсь заметить, что генерал ошибается.
Переводчику не нравится моя ремарка, но он все-таки невозмутимо повторяет ее по-русски. Генерал стучит кулаком по столу и орет. Мне переводят:
- Не лгите! Предатель Пеньковский передавал вам материалы, нам это известно. Мы все засняли на фотопленку!
- Если генерал будет настолько любезен, что позволит мне взглянуть на снимки, я попробую рассеять это недоразумение.
- Не указывайте мне, что делать, - мы сами решим, когда и что вам показать! Вызывающее поведение может повлечь за собой только наказание.
- У меня нет никакого намерения вести себя вызывающе. Я просто хочу помочь генералу разобраться во всех неясностях, которые могут быть на фотографиях.
Я привожу здесь только схему допроса, потому что генерал постоянно повторял свои вопросы, а я каждый раз давал один и тот же ответ. Иногда генерал начинал кричать, иногда цедил слова сквозь зубы, иногда, прежде чем задать мне вопрос, долго совещался о чем-то с подполковником - но, как бы он ни бушевал и ни гримасничал, переводчик все время говорил ровным, мягким голосом.
Однажды утром допрос вдруг прерывают, заводят меня в лифт и привозят на этаж, где я еще не бывал. Мы проходим по коридору и останавливаемся у двери одной из камер. Наверное, меня хотят сюда перевести. Но нет: подполковник отдает какой-то приказ, охранник зажимает мне рот рукой и поднимает заслонку над глазком в двери.
Подполковник спрашивает:
- Посмотрите на этого человека, мистер Винн: вы его узнаете?
Я смотрю в глазок и вижу сидящего на железной кровати Пеньковского. Кисти его рук безжизненно свисают между коленей, голова опущена. У него осунувшееся, поросшее щетиной лицо, но все-таки я его узнаю: да, это Пеньковский. Впрочем, нет: это то, что осталось от Пеньковского. Ужасное зрелище. Он сидит неподвижно, с опущенной головой, - словно бык, ослабевший от нанесенной пикадором раны, кровь из которой, по капле унося силы, стекает по его плечам. Нет, они не пустили Пеньковскому кровь - они высосали его силы голодом и бессонницей. Передо мной лишь его тень. Меня начинает мутить. Я хочу, чтобы он пошевелился, - но он не шевелится.
