Фридрих Незнанский - Возвращение в Сокольники
– Извини, Василь Васильич, пришлось немного задержаться. А ты сам чего так рано явился?
– Это какое же рано? Ночь на дворе! И к тому же не тебе, мальчишке, учить меня азам оперативно-розыскной работы! А заодно запомни: является только ангел небесный, да и тот – в девичьих снах! А мы, муровцы, прибываем к месту проведения операции, усек?
– Еще как! А, черт! Да на что это я тут каждый раз натыкаюсь? У тебя же фонарь есть, так посветил бы, я все же какой-никакой, а сейчас тебе начальник!
– Ха, начальник! Пора бы и привыкнуть, который день ходишь! А светить не буду, батарейки берегу. Между прочим, недешевое нынче удовольствие. И раз начальник – свой должен иметь! Там, перед тобой, еще одна труба проложена. Не споткнись.
– А, мать твою!…
– Ну вот, а я о чем? Тебя хоть предупреждай, хоть не предупреждай, один хрен… Зажигалку не забыл?
– Да здесь, будь она!…
Турецкий, кряхтя и негромко ругаясь, поднимался с колен. И ведь снова врубился в эту проклятую трубу, едва лбом не приложился о бетонный пол, засыпанный остатками арматуры и обломками кирпича.
– Это хорошо, – непонятно что одобрил Василий Васильевич Сукромкин – майор милиции, старший оперуполномоченный, которого Вячеслав Иванович Грязнов, начальник МУРа, выделил Турецкому для проведения операции в этом проклятом подвале.
В тонкости операции Грязнов вдаваться не стал, просто спросил, достаточно ли будет одного опытного оперативника, после чего и приказал майору Сукромкину прибыть в распоряжение Александра Борисовича Турецкого для выполнения особо секретного задания.
А суть заключалась в том, что надо было приходить сюда, в этот подвал, таиться и ждать. У моря погоды.
Туго знающий свое дело, Сукромкин привык не рассуждать и потому прибывал заранее. Осторожно забирался в подвал здания еще довоенной постройки, а потому оборудованного в те, тридцатые, годы обширным захламленным, естественно, бомбоубежищем, затем, изредка посвечивая себе фонариком, пробирался длинными катакомбами, которые в конечном счете приводили его сюда, под модерновое здание коммерческого банка «Атлант-универсал». Здесь он внимательно осматривался и наконец устраивался в ожидании опаздывающего следователя. И всякий раз происходило одно и то же, четвертый день, а точнее, четвертую ночь подряд.
Более трех десятков лет работая рядом с Грязновым в «убойном», как тогда называли второй отдел МУРа, а после и под руководством Вячеслава Ивановича, Сукромкин конечно же знал Турецкого, когда тот только начинал. Да, прилично уже с тех пор годков-то пролетело! Считай, с начала восьмидесятых! Но сегодня на плечах у Грязнова красовались генеральские погоны, у этого Александра – тоже, а вот Василь Васильич, из-за каких-то непонятных капризов судьбы, все еще ходил в майорах. Ну и что, тоже ведь, как и у них, – одна звезда на погоне, разве что размером поменьше.
– Ну ты чего, Турецкий, доберешься наконец? Или тебе в самом деле посветить? – Сукромкин, направив в сторону Турецкого свой фонарик, на миг включил его и высветил полусогнутую фигуру, зачем-то обнимающую обеими руками бетонный столб. – Здесь я, – переходя на громкий шепот, позвал Сукромкин. – Ну теперь-то хоть видишь?
– Вижу, – просипел и Турецкий, приближаясь к Василию Васильевичу. – Но что-то я потерял ориентировку… Дверь где, справа? Ну-ка, включи, Василь Васильич, еще разок!
– Нечего, понимаешь, батарейки без дела сажать! – строго возразил майор. – Ты присядь-ка да помолчи, глаза-то и привыкнут. Не так и темно, как спервоначалу кажется… А эти твои… которые если пойдут, так, полагаю, вон там, подале, левее нас. Там и хлама поменьше. Табельное-то не забыл?
– Ну да, как же! Не к теще все-таки…
– Вот и давай сидеть снова… – тяжко вздохнул Василий Васильевич и замолчал.
Но Турецкий знал, что пауза будет недолгой. Помолчит Сукромкин, повздыхает да и затянет очередную из бесконечных своих муровских либо житейских историй, которых у него было бессчетно. О прошлых женщинах вдруг отчего-то стал вспоминать майор, но по-хорошему, по-доброму. Без привычного цинизма. Возраст, наверное, взял уже свое: как-никак шесть полных десятков, только Славкиным умением грамотно отбиваться от назойливых педантов-кадровиков, пожалуй, еще и держится на службе. Ну да, конечно, с опытными кадрами всегда расставаться жаль, однако все равно однажды приходится. Вот и Сукромкина на воспоминания тянет, а это первый и самый верный признак старости…
– Курить, понимаешь, охота, – снова вздохнул Василий Васильевич, – а нельзя. Запах табачного дыма может выдать нас с головой. Некурящий ведь легко его обнаруживает… А я чего спросил про зажигалку-то? С собой не беру, когда на задание… Чтоб не дразнить себя – нету, ну и нету! А вот когда потом наружу выберемся, дай бог, вот тут бы… да. А ты, смотрю, что ли, бросил?
– Да какое там! – отмахнулся Турецкий. И подумал: как же, бросишь тут! Ирка с Нинкой ушли, оставили мужа и отца в одиночестве, стало быть, не выдержали… На службе все – через пень-колоду… Подвал еще этот, глаза б его не видели!
– А чего? Слыхал, поди, как говорят? Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет, верно? Ты вот мне честно скажи, Саша… Это ничего, что я с тобой попросту, по старой памяти?
– Да о чем речь, Василь Васильич! Мы ж за столько лет почти родными стали. А в чем вопрос?
– Небось, говорю, хочешь здоровеньким помереть, Саша, а? Или как?
– Жалко здоровеньким-то, Василь Васильевич. Здоровым жить нужно. Радоваться жизни, кайф ловить, как утверждают наши молодые коллеги. Уж они знают в этом деле толк. А вот умирать – нет, я против.
– Да-а… Чего-то газом здесь пованивает. Не чуешь?
– Нет.
– А я вот чую… Старым своим носом. Потому и курить здесь нельзя. Не ровен час. Да и инструкция запрещает.
– Это какая ж инструкция, Василь Васильич?
– Здрасте вам! Да наша, муровская!… Ну и подвалы! Ох как я их ненавижу! А у вас, Саша, в Генеральной, ну, там, на Дмитровке, тоже подвалы имеются?
– А черт их знает, не интересовался. У нас же все-таки не Лубянка. И даже не Петровка, тридцать восемь.
– Это ты про пыточные, что ль? Где их нет!… – Сукромкин помолчал, словно к чему-то прислушиваясь, а потом снова заговорил, но гораздо тише и с долгими паузами: – Чего-то вспомнился вдруг Сенька-мокрушник… Был такой блатняк-отрицала, ты вряд ли помнишь… Добрый малый был. Цветы комнатные на хазе своей держал. А еще три кошечки у него жили. Мурка, конечно, Барсик и еще какой-то, забыл… К вышке его приговорили, а он сбежал. Очень у него это хорошо получалось, он и сам ловкий был такой, проворный, как кошка. И вот так три раза, не поверишь, уходил. А в последний мы его в таком же вот подвале брали… Нет, точно газом пахнет!…
– Да не чувствую я ничего, успокойся, Василь Васильич… А дальше что было?
– А чего? В Бутырке, в камере у себя, взял да и повесился. Как раз под Новый год. Уж теперь и не вспомню какой… Давно. Ему дружки вместе с гревом деньжат подкинули, так он на все гроши у того же конвойного веревку купил. И мыла хозяйственного. Здоровый кусок. А на нем только раскрытых пять мокрых дел висело. И столько же – по подозрению. Вот, Саша, а ты говоришь: фикусы там всякие, гортензии, кактусы-мактусы… Все он, говорили, беспокоился о своих цветочках и кошечках. Даже марухе своей писал в записочках названия каких-то специальных удобрений, которые тогда и достать-то можно было разве что на черном рынке.
– А повесился почему? Может, не сам? Помог кто?
– Не-е, сам. Загрустил отчего-то. Ну ты ж понимаешь, Саша, они, блатные, все психопаты. А эта маруха то ли изменила ему, то ли цветочки перестала поливать. Или, вполне возможно, кошек его разогнала. Разные тогда мнения были. Да и плевать, в общем, кому какое дело? Все равно бы не жил он…
– Не жил, это точно, – подтвердил Турецкий. – А что маруха?
– Маруха-то? О-о! Это серьезное дело, Саша. Девка красивая была. Такая вся из себя – не дай боже! Прямо высший класс! Хоть в «Огонек» на обложку! А так-то вообще она наша была, мы ее, еще когда он на воле бегал, завербовали. Майор Смагин был такой, не помнишь?
– Нет.
– Ну и правильно, это раньше тебя было. Ох чего он с ней вытворял! Любовницей у него была… Здоровый такой мужик! Умный… Известный опер. Ему потом блатные особую казнь устроили. Ему и ей, обоим, стало быть… Даже вспоминать страшно. Я тебе потом, если пожелаешь, расскажу. Только не здесь, не в темноте… Вот же инструкция проклятая!
– Чего это ты?
– Да я все про курево… Понимаешь, если рот дымком не прополощу, прямо, кажется, подохнуть могу! Чего, не веришь? Да я после того сердечного приступа только куревом и лечусь.
– У тебя что, сердечный приступ был? А почему я не знал? Когда?
– А еще прошлой весной, в апреле… Да ты, Саша, не бери в голову.
– Не понимаю, почему Грязнов ничего не сказал.
– Ну а если б сказал, так что? Ты бы меня на задание не взял? И все апрель. Хороший месяц, с одной стороны, теплый, травка из земли лезет. А мне постоянно не везет именно в апреле. В позапрошлом году на мине подорвались. Возле Атагов, в Чечне. Вот так осколочек прошел, еще б чуточку… А Борьку Малышева… Помнишь ведь Борьку-то?
